Книга Крепость сомнения - Антон Уткин

После этой истории с воздушной армией Илье вспомнился турецкий пансионат в дни кризиса, неотрывно прикованные к экранам телевизоров горе-отдыхающие, и такой же, как дядя Витя, стареющий человек, который во время речи Черномырдина в Думе не удержался и сказал на весь холл: «Все, съели американцы Россию», – тяжело поднялся со своего кресла, ничего не желая больше слушать, и, увязив в своей бугристой ладони тоненький стебелек детской ручки, повел купаться маленькую внучку, которая битый час с тоской и ненавистью смотрела на телевизор, на Черномырдина и на всех взрослых, теряющих прекрасный, солнечный, благодатный день ради какой-то гнусной и непонятной чепухи.

* * *

Илья вышел на улицу, и спокойствие понемногу вернулось к нему. Он не спеша обошел свою машину и, только оказавшись за рулем, задумался, где и как провести ему наступивший вечер.

Стояла уже поздняя осень, и деревья топорщились голыми ветвями в грязный сумрак ранних, сокрытых пеленами закатов.

У Тимофея было беспрерывно занято. И поэтому он ехал медленно, в правом ряду, и автомобиль, перекатываясь условными спицами колес, чудилось, раздумывал вместе с ним. Hо когда он вырулил на Садовое кольцо, решение возникло само собой. Он придумал заехать к двоюродной сестре, к Вере. «Отлично, так и сделаю во что бы то ни стало», – думал он и думал о Вере, которая казалась ему противоядием от ее собственного желчного отца, и злорадно и с добродушным смешком вспоминал дядю Витю.

Веру он знал достаточно хорошо, с самого детства она летом приезжала к ним в Моршанск, и они купались в неглубокой речке среди желтых кувшинок, пачкали друг друга соком спелой, потекшей вишни и вместе переносили не слишком суровые наказания смешной, причитающей бабушки, вместе мерили поля на раздолбанных велосипедах, державшихся в порядке одним лишь великодушием Тони, кумекавшим в железяках, и той слаборжавеющей провинциальной непритязательностью, которой, как часто казалось впоследствии, только и держалась страна, и сама выглядевшая безликой, но обильно, по-своему, с умом смазанной конструкцией.

В иных своих проявлениях Вера казалась даже простоватой, однако какой-нибудь новый ее знакомый, угодивший в плен этакого заблуждения, вдруг поражался верности не столько самой высказанной ею мысли, сколько непреложной правдой поддерживающей эту мысль нравственного чувства. То ли ген отца создавал ей непробиваемую броню целомудрия, сковал ей непробиваемые латы, то ли жизнь не предлагала ситуаций, взыскующих немедленного и праведного выбора, но грязь, эта привычная грязь взрослой жизни, соотносилась с ней настолько, насколько липовая печать ложится на документ, закатанный в целлофан.

Таким же казался и ее муж.

* * *

Вера рано оказалась замужем. Муж Верин, тот самый журналист, к которому немного ревновал Илья относительно финансов дяди Вити, был ее ровесник и, следовательно, как и сестра, на два года младше Ильи. И к самой Вере, и к ее мужу Илья испытывал плохо объяснимую, но непреходящую симпатию. Прежде всего журналист был приятен Илье тем, что его манера держаться как бы демонстрировала не зависящее от времени достоинство, некую прочную добропорядочность. С другой стороны, эта добропорядочность с некоей утонченностью обрывалась где-то на границе выпитого, и это также нравилось Илье. Здесь брала начало известная струя хмельного, но беззлобного и даже безобидного для окружающих молодечества. С третьей – импонировала история их знакомства, несущая на себе романтические оттенки: они познакомились на раскопках в Евпатории, куда приехали, не зная друг друга, одновременно, в компании увлеченных приятелей.

Журналист, хотя и составил себе имя неустанными трудами в течение всего последнего пятилетия, как-то удачно, умно и дальновидно избегал политических тем и со стороны дяди Вити пользовался доверием и тайной, невысказываемой симпатией.

Hаходились, конечно, злые языки, которые именно по этой причине считали журналиста неважным журналистом, но Илья, читавший иногда его забавные, ироничные сюжеты, смутно отдающие Зощенко, держался обратного мнения. Кроме того, он понимал, как наверняка понимал это и сам журналист, что его специализация позволяла ровно и с достоинством носить свою голову в такие смутные времена, полные клевет и ползучих сплетен. И такое положение, что бы кто ни говорил, позволяло оставаться открытым для удовольствий не исключительно тех, что сопряжены с получением сомнительных похвал.

Проживали они на Цветном бульваре, в старом доме, глядящем из сплошной стены прочих на корявые, развесистые тополя, в «родовой», если так можно было сказать, квартире журналиста.

Илья не часто бывал у двоюродной сестры, но если попадал в эту ветхую, вечно и бесконечно ремонтирующуюся квартиру, засиживался допоздна, если не сказать сильнее, и это было то немногое, что нравилось в нем дяде Вите.

– Их никого еще нет, – ответила няня Димочки, их малолетнего сына.

Илья тогда набрал сотовый Hиколая и сказал, что подождет его в кофейне на первом этаже.

* * *

Илья втиснул машину в ряд косо стоявших по-отношению к тротуару прочих машин. С тех пор как на даче они с Тимофеем услышали по радио Алин голос, он стал включать в машине радио на ее волне и уже несколько раз слышал новости в ее исполнении. Он никогда не был особенным поклонником той музыки, которая составляла репертуар Алиной радиостанции, но теперь эти простенькие шлягеры не внушали ему отвращения, а некоторые даже нравились. Сначала он решил просто посидеть в машине, но новости уже прошли, и их читала какая-то другая девушка. Нос его машины едва не упирался прямо в двери модной, недавно открывшейся здесь кофейни. Через три стекла ему были видны столики, убранство, косматые дымки, источаемые сигаретами посетителей. Отражениями в стеклах машины подрагивала сутолока вечернего города; Илья особенно любил это время в Москве, когда люди, расправившись с делами, наполняют улицы, спешат домой, торопятся на свидания, ему нравилось участвовать в этом движении, которому сумерки придают особую лихорадочную бодрость. «Корабли в моей гавани, не взлетим, так поплаваем», – допел он вместе с певицей, имени которой еще не знал, но уже несколько раз слышал, и ему показалось, что в такой вечер возможно все. Ему припомнился разговор на даче об этой волшебной лавке, и он стал думать, есть ли она в действительности и верно ли, что тот, кто слышал о ней, никогда ее не увидит, или, может быть, это такая игра, наподобие флэш-моба, а потом опять стал думать об Але и о лавке больше не думал. Он смотрел в окно на проходящих мимо людей, и в голове его мелькнула мысль, что можно даже встретить ее неслучайно, потому что судьба услужлива, потому что сегодня такой вечер...

Когда песенка закончилась, Илья вышел из салона, постоял на тротуаре, с удивлением увидел на рекламной подсвеченной карте, вделанной в остановку, что зона приема МТС доползла до его родного города, толкнул массивную стеклянную дверь в тяжелой пластиковой оболочке и с удовольствием отметил, как туго подается ее выверенная пружина. Выдох двери обдал его свежим, густым запахом кофе и летучими дымками табака, увлекаемыми кондиционерами.