Книга Третье дыхание - Валерий Попов

Боюсь, что, пока доберемся мы с ним до сегодняшних дел, день закончится. Но хочешь не хочешь, любишь не любишь, а надо терпеть.

Единственно когда общаемся с ним – за завтраком. Надо!

– А? – он вопросительно произнес, требуя, видимо, поддержки.

Я кивнул благожелательно: мол, давай, давай! Время терпит!

Но не в такой же степени! Минут пять после этого он молчал. Склонив брови, яростно растирал в чашке лимон с сахарным песком. Сколько сил еще в нем!

– Так что – при царе-то? – пришлось его немножко поторопить.

– А?! – снова произнес. Молодецки уже огляделся: мол, если так просите, так уж и быть, расскажу.

Просим, просим.

– Лет пять мне еще, что ли, было. Или шесть?

– Ну, не важно, – проговорил я.

Он усмехнулся, заранее и меня настраивая на веселый лад.

– Жили бедно мы с матерью. Отец в бегах…

Это знакомо мне. Веселое начало.

– А детей нас семеро. Я почти самый старший. Второй после Насти.

Нина еще в люльке была. А я уже самостоятельный вроде.

Это какая-то сага!

– Ну, утром встаем… нас кормить чем-то надо. А нечем!

Если он намекает на плохой завтрак!.. пусть дальше готовит сам!

– Мне мать и говорит: ты к Андрюхиным пойди, вроде как бы по делу.

Тут письмо от отца пришло – вот от него поклон им и передай! А

Андрюхины, наши дальние какие-то родственники, богато жили! Был, помню, у них Тимка, мой ровесник. Дружили мы. Прибегаю к ним:

“Здрасьте!” – “А-а! – хозяйка мне говорит, – явился. А мы уж хотели кошку в лапти обувать да за тобой посылать!” Намекая вроде, что я каждый день к ним хожу. Андрюхины, за столом сидя, смеются. Тоже большая была, дружная семья. “Ну, садись уж за стол, раз пришел!” – говорит хозяин. И я чувствую, что добрые они и любят вроде меня, но все равно – неловкость. Вспомнил – прям как сейчас! “Да ты раздевайся”, – хозяйка предлагает. “Да я на минутку, прям так!” – сажусь в полушубке. Андрюхины смеются: “Ишь богатый какой! Шубой хвастает!” Понимаю, что любовно смеются, но неловко все равно.

Главное – начинаю есть и потею, в полушубке-то. Но снять теперь – тоже неловко. Обливаясь потом, быстрее ем, чтоб с неловкой этой ситуацией покончить, а от спешки потею еще сильней, пот капает в плошку! Но полушубок, с отчаянием понимаю, еще и потому нельзя снять, что рубаха рваная – совсем застыжусь!

Отец умолкает, уносясь чувствами туда. Да и я тоже. Он, наверное, единственный человек, который помнит то время. Понимаю – это ж колоссальное счастье для меня, что я это слышу.

– А что ели – не помнишь? – с надеждой спрашиваю я.

– Почему ж? Помню! – бодро отвечает он. – Кулагу ели.

– Что это?

– А? – снова, подняв брови, смотрит соколом, гордясь с полным основанием, что такое помнит. Может, он один только это уже и знает?

– Кулага? Ну, это… мука с солодом. Такая кашица. С фруктовыми какими-то добавками – яблоки, кажется! – не вникая уже в мелочи, чуть свысока произносит он.

Бежать записывать? А куда? Я-то уже не пишу.

Все же – к нашим дням надо вернуться.

– Отец! – решительно произношу я. -…Скоро Нонна может вернуться.

– Нонна? – Он удивленно поднимает мохнатую бровь. Забыл, видимо?

Кулагу помнит – а Нонну забыл? – И что? – спокойно интересуется он.

Да. Особого энтузиазма не высказал. Хотя знаю, что дружат они за моей спиной, иногда нарушая мои заветы. Забыл? “И что?”

– Так вот…

Не хотел об этом говорить… Решил так: если он по дороге на завтрак уберет кальсоны свои с батареи в сундук, возникать не буду! Но он даже не глянул туда, прошествовал величественно! И так, видимо, будет. Втемяшить что-либо трудно уже ему. С огромным трудом втемяшил, чтоб старое свое белье после ванной клал на батарею, сушил, а то он раньше прямо мокрое клал в грязный сундук. Это – удача. Но дальше не пошло. Чтобы с батареи снести в сундук – это его уже не заставить. Так что, похоже, правильней мне – жалеть, что начал его воспитание. Так поздно.

– Отец! – все-таки говорю. – Сколько можно тебя просить, чтоб ты кальсоны свои убирал с батареи? Неприятно. Особенно женщине. Понимаешь?

– Они еще не высохли! – яростный взгляд.

– Да ты даже не прикоснулся к ним, когда шел!

– Нет, прикасался! Когда ты дрых еще без задних ног!

Пошла драка! Тут уж не до гармонии – только успевай!

– Ну если ты встаешь так рано… – нанес ему меткий удар, – то тогда будь любезен выливать банку с мочой, пока никто не видит этого!

– Не хочу вас будить! – ответил яростно. – Потом… и другие соображения есть, чисто физиологические!

– Тебе трудно лишний раз пройти до уборной?

Яростное молчание. И в этом наверняка у него есть какой-то свой метод, как в скрещивании растений, научно обоснованный… его вряд ли собьешь! А что мы при этом испытываем (слился уже чувствами с

Нонной), ему наплевать! Главное для него – научное совершенство,

“абсолют”! Не имеющий никакого отношения к жизни!.. во всяком случае

– к сегодняшней!

В гордом молчании брякал ложкой. Потом, немножко оставив каши, отодвинул пиалу.

– Каша вся в комках! – произнес надменно.

Гурманом он исключительно здесь сделался, переехав к нам. Раньше, в сельской своей жизни, что попало ел. “Гвозди переваривал!” – как сам гордо говорил. Теперь гурманом заделался!

– Отец!.. – после восклицания этого я долго молчал. Что бы ему сказать такое, как бы уладить все? Безнадежно! – Отец! Скоро Нонна выходит. Она… не совсем в порядке еще. Прошу тебя: не придирайся ты к ней! Главное сейчас – не истина, как ты любишь, а спокойствие.

Не спорь с ней – даже если она не права. Она этого не выдержит.

– А я – выдержу?! – Отец тоже уже задрожал. Очаровательный завтрак.

Судя по нему – все готово к приходу Нонны. Вспомнил недавний их скандал. “Если он будет… баррикады в своей комнате делать, – Нонна дрожала, – я вообще из дома уйду!” – “Ты в стол мой лазаешь! Деньги берешь!” – “Я?!” – “Ты!” Трудно тут с гармонией! Но вроде немножко успокоили там ее?.. С другой стороны – только она и вспоминала вечером: “Пойдем к отцу твоему, поговорим. Ить скучаить”. И мы шли.

– Ну, спасибо тебе за разговор. И завтрак! – Отец скорбно поднялся. – Как меду напилса!

Сутулясь, слегка склоняясь вперед, как пеший сокол, по коридору пошел. Зря я его! Это я сам жутко боюсь ее прихода – а вину, уже заранее, на батю валю. А он-то чем виноват? Выбрал свою линию – на возраст девяносто двух лет – и этой линии держится. И не уступает! И прав! Я от победителя-бати устаю, но каков будет он – побежденный?