Книга Дети Ванюхина - Григорий Ряжский

Теперь же Шурке было ни до матери, ни до нее самой. Шесть валютных обменников пришлось открывать разом, без времени на обдумывание шанса, который мог бы больше и не представиться милостью важных людей. Люди возникли по Диминой наводке, вышел он на них, можно сказать, случайно, через своих же крышевых ребят. Люди эти не то чтобы принадлежали к какой-либо из организованных группировок, но самым тесным образом с одной из них были связаны — дали это понять, не скрывая, — в то же время они примыкали к властям и тоже не к самой последней из ветвей и не с самой дальней от нее стороны.

Милочка тоже пожимала плечами: с мамочкой все в порядке, ей кажется, просто стареет мамочка наша, и это ей не к лицу. Стареть — вообще никому не к лицу, да? Но мы все равно ее любить будем: и худую и очень худую, и с мешками и без мешков, да, Нин?

Сама Милочка к своим шестнадцати вытянулась нежной такой дылдой, задумчивым журавлем эдаким, стройным, перышко к перышку, пальцы тоже длинные и худые, в мать: но не в Полину, разумеется, а в Люську, отметила про себя Нина, в мать их общую и в нее саму, в сестру. Полина, похудев от нервных перегрузок, не приобрела, однако, тонкость кости и длинноту пальцев, они просто подсохли, но изящества это рукам не добавило. Только теперь Нина, вглядываясь в сестру новым зрением, обнаружила, что мать их, арестованная Михеичева, в нормальной, не в пьяной жизни, вполне могла бы считаться красавицей, умей она жить иначе и выглядеть или сложись, к примеру, жизнь ее по-человечески сама, без идиотских случайностей и неслучайных идиотинок.

По дяде Шуре Милочка за время, пока не видела его, соскучилась и об этом на голубом глазу сообщила сестре. Но сказала не всю правду, только лишь открытую для всех часть. Оставшаяся же, скрытая от Нины доля этой правды состояла в том, что порой девушка ловила себя на мысли о дяде Шуре не как о близком родственнике — двойной, по сути, родне по линии и сводной сестры, и приемной матери, — но как и о совершенно постороннем человеке, интересном мужчине, высоком, светловолосом, с красивой фигурой и загадочной деловой жизнью в столице. Иногда Нина забирала сестру с собой, чаще на выходные, и в основном зимой, но за все время этих гостевых поездок так получалось, что мужа Нининого дома не было, и в эти дни он уже не появлялся.

— Дела… — вздыхала Нина, — дела его бесконечные…

«А может, она нарочно дни такие выбирает, специально подгадывает так, когда зовет меня на „Спортивную“», — думала Милочка.

Но так это было или наполовину так, поездки такие она все равно любила, и главным образом из-за Максима еще, племянника сводного, или как он там по-родственному считается: никто в семье особо не задумывался — в названиях все одно путались, не будучи уверены до конца, кто кому и кем правильно приходится по сложившейся жизни. Главное — уважать, любить, помогать и прислушиваться. А Максик нравился Милочке всегда, с первого дня как родился, вернее, с того момента, как привезли его в ванюхинский дом, малюсенького такого, чернявого неизвестно в чью породу — с той минуты, в общем, как она его признала и тотчас же по направлению к нему закосолапила.

Два года, разделяющие Максима и Милу по возрасту, вызывали, начиная с детских лет, тайные сожаления лишь у Милочки. Поначалу они носили совершенно открытый и настойчивый характер и высказывались громогласно, а из-за невозможности бракосочетаться с Максиком прямо сейчас — с сопутствующим ревом. Затем, по прошествии лет, тоже малых покуда, — со смешным, игривым недовольством и обаянием детской непосредственности, чем умиляли маму Полину и нередко возвращали расположение духа Нине, особенно в те поры, когда мысли ее плавали далеко от Мамонтовки. И всякий раз течение стягивало их в единое пятно, и оно прибивалось всегда к одному и тому же берегу, ближе к Большой Пироговке, к месту обитания так подло отнятого у нее сына…

Смешная любовь эта длилась лет Милочкиных до четырнадцати, до момента, когда Максик, оставаясь миленьким и любимым, как раньше, в их общем детстве, стал вызывать первый интерес уже и как юноша, привлекательный внешне и интересный своими творческими увлечениями. Обнаружила она это новое отношение к племяннику почти случайно: застала его в момент одевания у них там, на «Спортивной», когда очередной раз гостила.

Когда она открыла дверь в ванную, Максик стоял совершенно голый, мокрый еще после душа с протянутой в поисках полотенца рукой. Она опустила глаза и обнаружила, что стоящий перед ней родственник Максим Ванюхин не такой уж и племянник, и не такой уж ангелочек, а вполне юноша, похожий, кстати, на того парня из «Частных уроков» с Сильвией Кристель, что на видике был записан. Она тогда вскрикнула «ой!», смутилась и быстро прикрыла дверь в ванную. Максим же вышел уже одетый и с таким видом, будто ничего не случилось. Для него и правда ничего не произошло сверхъестественного, он и вдумываться в это не стал, не уверен был даже, что обратил внимание на того, кто дверь на себя потянул. Но Милочке пейзаж тот запомнился…

Дома уже она долго рассматривала себя в зеркало, обнажившись по пояс, следя за дверью и с майкой в руке наготове, чтобы отскочить сразу, если что — если мама Поля неожиданно дверь потянет, как тогда, на «Спортивной».

На месте груди Милочка обнаружила лишь два твердых сосочка, крепко сидящих на двух недоразвитых оттопырках. И всего-то, подумала она тогда разочарованно и почувствовала, как неудобно стало в пищеводе, в той его части, что располагалась напротив впадинки между отсутствующими грудями, но немного сзади, ближе к спине. Вслед за этим выделилась слюна, ее было немного, но она была густой и плохо глоталась. Лучше всего в таких случаях помогал портвейн, потому что он был слаще сухого вина и от него не раздувало живот, как от пива. А еще он был лучше, так как действовал быстрее любого вина и пива, приятно затуманивал сознание и резким эффектом убирал тянущее неудобство в пищеводе. А потом становилось просто хорошо, выплывало состояние, которое она уже знала, ждала и успела полюбить. Она еще раз вспомнила про фильм тот с воспитательницей Сильвией Кристель в одних чулках и с мальчиком — сыном богатых родителей, которые катаются на «Роллс-Ройсе», пока он гладит ее нежную кожу, дрожа от желания и страха, и Милочке смертельно захотелось разогнать этот внутренний зуд, манящий в чужую жизнь, в другие незнакомые радости, к другим неведомым ей берегам, что омываются не их мамонтовской речкой, а солеными прибоями совсем других океанов. А лучше всего разгонялось портвейном: и по вкусу, и по доступности…

Максим же действительно не предполагал, что с определенной поры Милочка стала смотреть на него более внимательно, трепетно даже, изучая племянника с новых ракурсных точек. Игра эта в одни ворота, о которой известно было лишь Милочке, продолжалась пару лет, до тех времен, пока в процесс воспитания племянницы не был по просьбе матери введен Александр Егорович, Максиков отец.

К тому моменту грудь Милочкина вырвалась из пупырышков на вольный воздух и окончательно произросла в полноценный упругий второй номер. И это был еще далеко не конец, теперь она все про это понимала и даже научилась объективно оценивать собственные отклонения во внешности, которые прежде считала явными недостатками. А отличиться было чем на самом деле: ноги из журавлиных палок с круглыми култышками посередине превратились в перспективный модельный вариант с хорошим рельефом и тонкой щиколоткой, острые плечи и торчащие ключицы сгладились слегка и как будто обтянулись новой кожей, полупрозрачной и иначе отшлифованной, без прошлых цыпок и пупырышек, и окончательно оформились во вполне современную вешалку такого же модельного назначения. Глаза напоминали Нинины: большими были, с безвольным и наивным распахом, и самую малость подслеповатыми, что тоже работало на их обладательницу. Близорукость у Милочки выяснилась, правда, гораздо позднее, чем у Нины, и не была столь выраженной. Но дядя Шура, по старой памяти, фирменную оправу пообещал, как когда-то Нине; заказать не забыл, и очки девушке вручил соответствующие, из «Интероптики», вместе с фирменным футляром — сто восемьдесят баксов за все вместе получилось, она потом в чеке обнаружила. Когда привез, сам очки на нее надел, перемычку на нос пристроил — «для загадочности и сексуальности», пошутил. А потом уже дужку саму подправил немного слева — как раз в том месте, где русый завиток на шею ниспадал. Только после этого отошел на шаг, прищурился и одобрительно языком пощелкал. А к вечеру уехал в Москву и пропал на целый год…