Книга Пророчество Корана - Хесус Маэсо де ла Торре

— Шалом, сеньор архиепископ, — поприветствовал его советник с необычной теплотой в голосе.

— Бог тебя храни. Что, уже расставил кружки по кормушке, Церцер?

— Все, больше лестниц не будет, светлейший, дальше гладкий пол, — ободрил его Церцер, и все присутствовавшие в зале поспешили приложиться к перстню сановника.

Яго отвлекся, забыв следить за своей осанкой, которую надобно было блюсти перед высоким церковным чином, и еще более оторопел, когда появился не менее влиятельный приглашенный, к которому простой кастилец не посмел бы приблизиться даже на пол-лиги из-за вооруженной охраны в полсотни солдат. А он явился сюда собственной персоной, Самуэль бен Уэр, всемогущий хранитель королевской казны, — крупный нос, борода и волосы на голове подернуты проседью, щеки красные от множества прожилок.

Семь приглашенных — ни больше, ни меньше быть не могло, потому что семь — счастливое число для любого иудея, — расположились в просторной зале, заполненной столами, банкетками, канделябрами и кадильницами, от которых исходил благовонный дымок индийского смолистого дерева. Слуги подносили блюда, но ввиду Великого поста мясных блюд не было, а появлялись разные супы, копченые сельди под винным соусом, миноги из Бермео, тушенные в гранатах, и — прямо с огня — миски с лангустами из Альберче. Напитки текли рекой: ароматные, как акведульсис, который развязал язык архиепископа, до сего момента пребывавшего в невеселом расположении духа, имбирная камальда дусе, а также инжир из Смирны, коринфский изюм, сладкие вина из Сильвеса, Кипра и Райи[86], вызвавшие одобрительные отзывы. Особенно чествовали ученого раввина, который нередко обращался к Яго с подчеркнутой симпатией.

Сырные пироги и пахлава довершили роскошное пиршество, после которого слуги принесли сосуды для омовения рук и бород, а также льняные полотенца. Архиепископ, который вяло пробовал кушанья, не притронулся к вилкам и ножам, считая их неподходящими в таком деле, и ел на старый манер, кладя еду на большие куски пшеничного хлеба.

— Эти вилки суть instrumenta diaboli[87], — улыбаясь, уверял он Церцера.

Амфитрион пригласил всех перейти в смежную комнату с наборным паркетом и высокими окнами, через которые шафрановое солнце освещало богатую библиотеку. Здесь гости отдыхали после обеда, пробуя пирожки с необычным сиропом и любуясь видом на сад с густыми жасминными кустами, орошаемыми фонтанами, тут и там виднелись изразцовые скамеечки.

— Должен заметить, что рецептом этого сиропа, привезенным из Салерно, мы обязаны сеньору Яго.

— Так из чего он делается, сын мой? — обратился прелат к молодому врачу. — Необыкновенно вкусно.

— Он делается на настойке мирта, ириса и цикория, светлейший. Несколько веков назад его открыл Галено, его пробовали римские и византийские цезари, а также калифы Багдада, Дамаска и Кордовы. Я рад, что вам понравилось.

— В таком случае, может быть, я слишком суеверен, но как бы ересь от этих иноверцев не проникла с данным напитком в наши внутренности, — съязвил, улыбаясь, сановник, буравя Яго своими маленькими глазками, почти невидными из-за многочисленных морщин.

Между тем Церцер, по желанию архиепископа, поставил на стол несколько резных ларцов с инкрустацией, в которых хранил свою нумизматическую коллекцию. Монеты римские, греческие, финикийские и мусульманские изысканно поблескивали на бархате, хронологически расположенные рядами, в соответствии с каноном, установленным святым Исидором, увлекавшимся коллекционированием. Оба церковных иерарха, Санчес и Фуэнтес, обладали схожей страстью, они сразу же погрузились в созерцание монет, поминая картины, аллегории, императорские девизы, легионы, суры из Корана, посвящения языческих богов, что быстро довело врача до смертельной скуки.

Время тянулось лениво и нескончаемо, Яго не мог сдержать зевоту.

После наводившего сон десерта гаон Бен Асер и латинист ребе Соломон Ганча откланялись, сославшись на свои обязанности в синагоге. Обильная пища и возлияния располагали к беседам, чем и воспользовался Яго, чтобы внимательно рассмотреть архиепископа, в задумчивости облокотившегося на подоконник и глядевшего в сад, держа в руках, пораженных артритом, этрусскую монету. Священнослужитель был сухопар, с реденькой, будто прореженной, бородой, с ввалившимися щеками, в нем чувствовалась былая живость и ум, пытливый и ненасытный. Церцер деловито подошел к Яго:

— Яго, по твоей просьбе светлейший готов взглянуть на письмо заложницы короля, принцессы Субаиды бинт Умар.

Четыре пары глаз пристально смотрели на него. Закутанный в свою пурпурную мантию, архиепископ походил на мумию, готовую к погребению. Его голос, однако, был внушителен и звучал как бы свысока, хотя тон был дружеским:

— Сын мой, мне представляется, что твой вклад в спокойствие этого королевства так же необходим, как и предопределен свыше, и что дела твои по праву достойны нашего участия. Должен сказать тебе, что после веков опустошительных распрей Кастилия пребывает в евангельском мире и гармонии, а мы, советники дона Альфонса, стараемся лишь защитить и поддержать его. Ты находишься в обществе трех самых верных поверенных в этом деле: здесь хранитель королевской казны Самуэль де Уэр, сеньор Нуньо, секретарь Совета Кастилии, и я, исполнительный советник. Так что то, о чем здесь говорится, представляет государственную тайну. Нами руководит только стремление к благу нашего королевства. Покажи нам это письмо, прошу тебя.

Яго, тронутый обращением архиепископа, вытащил из кармана пергамент, обвязанный бечевкой, и вручил его канонику Фуэнтесу. Последний вытащил из рукава увеличительные стекла, а архиепископ велел:

— Преподобный Нуньо, прошу, переведите это на язык христиан.

Каноник Фуэнтес укрепил на носу очки и приблизился к канделябрам. Монотонным голосом он перевел арабские выражения из послания Фатимы с таким тактом, что опустил подробности о погоде в Гранаде, о султане Юсуфе, а также о неизвестном Коране аль-Мутамида — возможно, потому, что не понял, о чем идет речь, — остановившись особо на отрывке о ненавистных лазутчиках, а также о неслыханных кознях брата Ламберто, что вызвало у присутствовавших настоящую оторопь. Изумленный архиепископ со скрипом поежился в своем кресле.

— Вот, сукин сын, лицемер в подряснике, — процедил он сквозь зубы, и в этой реплике выразилась скрытая неприязнь к королеве и всем ее приспешникам.

Однако он тут же дал прозорливую оценку, ободрившую врача, который лишний раз удостоверился, что эта старая церковная развалина в курсе всех запутанных политических интриг в Кастильском королевстве.

— Письмо, похоже, написано искренне, и предмет не представляется таким уж пустяковым. Как все вы заметили, он вполне вписывается в противостояние между королевой Марией и ее сыном принцем Педро и доньи Элеоноры де Гусман с ее незаконнорожденными детьми.