Книга Секрет - Шарлотта Бронте

На это он ответил смехом — несомненно, рассчитанным на то, чтобы показать ослепительно белые зубы, — и снисходительной улыбкой, долженствующей подчеркнуть его утонченный ум, а между тем как бы невзначай дотронулся до хлыста.

— Нет-нет, милорд! — воскликнул Бутон, заметив сей многозначительный жест. — Не нужно больше этих грубых забав. Всерьез ведь пришибете парнишку!

— Да не трону я его, — промолвил Артур. — Не в том он сейчас состоянии. Но пусть только попробует вновь меня оскорбить — я с него шкуру спущу, ни лоскута не оставлю!

Не знаю, какими бы еще чудовищными угрозами он меня осыпал, если бы не был прерван появлением обеда.

— Милорд и полковник Мортон! — сказал Бутон. — Прошу вас, отобедайте со мной, если наше простое угощение не покажется слишком грубым для вашего утонченного вкуса.

— Клянусь честью, капитан! — отвечал Артур. — Ваша холостяцкая трапеза выглядит весьма привлекательно, и я бы непременно соблазнился, но я всего лишь два часа как позавтракал. Вчера — а вернее сказать, нынче утром, — я лег в шесть, а проснулся соответственно не ранее полудня. Так что насчет обеда не может быть и речи до семи-восьми вечера.

Мортон отклонил приглашение под каким-то предлогом в том же духе, и вскоре оба джентльмена удалились, к большой моей радости.

— Что же, Чарли, — сказал мой друг, когда мы остались одни. — Я знаю, уж ты-то составишь мне компанию! Располагайся вон в том кресле и давай набрасывайся от души!

Я с радостью принял это любезное приглашение, зная, что дома получу от госпожи Кухарки разве что миску омерзительного варева из каких-нибудь ползучих гадов.

За едою разговаривали мало: Бутон терпеть не может болтовни во время приема пищи, я же был слишком занят поглощением вкуснейших блюд, каких не едал вот уже целый месяц, и потому не мог уделить внимания менее насущным вопросам. Зато, как только убрали со стола и принесли десерт, Бутон подвинул круглый столик ближе к открытому окну, налил по бокалу хереса, удобно устроился в мягком кресле и произнес удовлетворенным тоном, каким говорят люди в состоянии полнейшего комфорта:

— Ну, Чарли, о чем будем беседовать?

— О чем угодно, — ответил я.

— О чем угодно? Да это все равно что ни о чем! О чем бы тебе хотелось?

— Дорогой Бутон! — таков был мой ответ. — Коль скоро ты любезно предоставляешь мне выбор темы, я ничего бы так не желал, как послушать одну из твоих восхитительных историй. Если ты окажешь мне такую милость, я буду вечно тебе обязан.

Разумеется, Бутон, по обычаю всех рассказчиков, сперва немного поломался, но льстивые слова и уговоры заставили его сдаться. Уступив моей мольбе, он начал рассказ о событиях, которые я ныне предлагаю вниманию читателей — не совсем теми же словами, в каких я сам о них услышал, однако же строго придерживаясь фактов и общего смысла.

Ч. Уэлсли

1

Лет двадцать назад там, где в наши дни располагается центр Витрополя, а в те времена была его окраина, стоял громадный, неправильных очертаний дом под названием «Гостиница Верховных Духов». Более пятисот номеров были удобно, а иные и роскошно обставлены для нужд путешественников, которых принимали на постой совершенно бесплатно. Вследствие такого великодушного устройства в гостиницу стекалось множество путников из самых разных стран, невзирая на сомнительный характер владельцев (то были четыре Верховных Духа: Тали, Брами, Эми и Ани[43]) и гнусное злодейство всевозможной прислуги, ибо должности сии занимали тоже духи, но низшего ранга.

Звуки их торопливых шагов, гомон грубого веселья и деловитый хозяйственный шум уж не слышны среди обвалившихся арок, под сырыми замшелыми сводами, в темных залах и опустелых комнатах некогда могучей постройки, что была разрушена во время великого мятежа и высится теперь, унылая и одинокая, в самом сердце прекрасного Витрополя… Нас, однако, занимает сейчас прошлое, и потому предоставим печалиться совам, сами же обратим взоры к светлой стороне.

Вечером четвертого июня 1814 года постоялый двор Верховных Духов являл совсем иное зрелище. В тот день постояльцев случилось больше обычного, потому что назавтра в городе ожидалось празднество. Главный зал гостиницы пестротою напоминал маскарад. Вот расположились прямо на полу, скрестив ноги, турецкие купцы, у которых в те дни шла бойкая торговля с лавочниками и просто гражданами Витрополя — турки продавали пряности, шали, муслины, драгоценные украшения, духи и прочие предметы восточной роскоши. Сидели они чинно, курили длинные трубки и потягивали отменный шербет, раскинувшись на специально для них приготовленных подушках. Рядом несколько смуглых испанцев прохаживались горделиво, как павлины, — говорят, эта птица никогда не смотрит вниз, чтобы вид собственных лап не разрушил витающий вокруг нее ореол самолюбования. Невдалеке от этих царей творения устроилась компания круглолицых, розовощеких, кудрявых человечков, обутых каждый в один круглый башмак. Были они родом с острова Чурбандии, где ныне почти забытый народец[44]процветал в те дни, подобно пышно зеленеющему лавру. Не менее дюжины Духов сбивались с ног, подавая дыни и рисовый пудинг, меж тем как человечки во все горло требовали новых и новых порций.

В дальнем конце зала пять-шесть бледных и желчных англичан беседовали за чашкой зеленого чая. Позади них сухонькие месье усердно потчевали друг друга отличнейшим белым хлебом, превосходным прусским сливочным маслом, душистым нюхательным табаком, коричневым тростниковым сахаром и изысканными любезностями. Неподалеку от этих сморщенных обезьянок, за огромным резным экраном расположились у пылающего очага двое джентльменов. На столе перед ними соблазнительно поднимался пар над бифштексами, сдобренными должным количеством лука, томатного соуса и кайенского перца, меж большим серебряным кувшином старого канарского и столь же объемистым бочонком эля с пряностями.

Один из персонажей, которым выпало счастье подкрепляться столь восхитительной закуской, был человек средних лет — возможно, ему уже сравнялось пятьдесят пять. Порыжевшие черные одеяния, пудреный парик да изборожденный морщинами лоб выдавали человека ученого и в то же время презирающего всяческое внешнее украшательство. Второй являл собою полную противоположность своему спутнику. Находясь в расцвете лет, он, судя по виду, не мог быть старше двадцати шести или двадцати семи. Светло-каштановые кудри, уложенные небрежной и вместе с тем изящной волной, очень шли к красивому лицу, которому дерзкие синие глаза придавали очаровательную живость и выразительность. Военный мундир выгодно подчеркивал фигуру, отличавшуюся силой и симметричностью, в то время как прямая осанка и учтивое обращение служили добавочными свидетельствами профессии молодого человека.

— Сей юный воин, — заметил Бутон, лукаво блеснув глазами, — был я сам. Смейся, Чарли, смейся. — Я не сумел сдержать улыбку, сопоставив почтенную корпуленцию моего пожилого и слегка толстоватого друга с описанием его прежней внешности. — Веселись, если тебе угодно, а я когда-то был молодец хоть куда, не хуже прочих. Ох, грехи наши тяжкие! Время, заботы, добрая выпивка да хорошее житье сильно меняют человека.