Книга Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха - Пауль Борн

И на фермах вместо лошадей женщинам приходится тащить борону и тракторы. Самое настоящее рабство, как во времена Нерона. Торфяные болота, наполненные водой и льдом, весной осушают женщины и девушки, и это еще не самый тяжкий труд. После пыток и избиений многие отправлялись на «песчаный холм». Разглашать условия работы запрещалось под угрозой отправки в карцер «за распространение лживых слухов».

Рядом с лагерем решили разбить спортивную площадку, это стоило жизни не одному заключенному. Люди возвращались с работы настолько измотанными, что и на ногах не стояли, а просто падали. Многие заключенные — женщины и здоровые крепкие мужчины — повесились ночью, не выдержав пыточных условий работы.

Одна из медсестер в госпитале уронила термометр. Результат: три дня одиночного заключения в бункере, а после — работа в гужевой колонне. Другая не заметила сообщение, оставленное на доске. Результат: три дня в подвале смертников, и в гужевую колонну. За малейший проступок отправляли в карцер. Люди сидели там в темноте и без одежды на холодном цементном полу, им не выдавали еды, периодически избивали дубинками или кулаками — в общем, гиблое место. Воду приносили только для мытья полов, а вымыв, тут же протирали тряпкой насухо. И если кто-нибудь по простоте душевной рассказывал о своем пребывании там, его тут же отправляли назад (стукачи работали исправно). После этого люди, конечно же, молчали.

Я видел нагого мужчину, который, вырвавшись из карцера, во время проверки пронесся по лагерю так, как будто за ним гнался сам дьявол. Носилки гробовщиков никогда не стояли без дела, а ноша была аккуратно завернута в одеяла. Сердечная недостаточность! День за днем, по расписанию, могильщики проходили мимо меня со своей ношей. Довольно большой гроб стоял на маленькой тележке — все ведь должно происходить по христианским обычаям, и носильщикам приходилось запихивать под крышку то вывалившуюся руку, то ногу. Крышка всегда должна быть плотно закрыта, таково правило.

Гроб несли на песчаный холм. Над ямой нужно было открыть задвижку, и нижняя стенка гроба открывалась, трупы (в зависимости от размера, обычно там было 3–5 обнаженных тел обоих полов) выпадали на землю, после чего их засыпали. В П[отулице] в 1946 году, согласно неопровержимой статистике, среднее число умерших за день составляло 6,75 человека на общее число заключенных в 6000 человек.

Однажды группа из четырех женщин «оказала сопротивление», и их по приказу главного врача отправили в карцер. Этот дьявол или не смог подчинить их себе (как «доктор» он посещал заключенных карцера по нескольку раз в день, в сопровождении специально отобранных для этого головорезов), или хотел испробовать новый способ, чтобы заставить их говорить. В любом случае, он поставил в угол комнаты ведро с хлорной известью для дезинфекции, и со временем в извести осела влага. Началась химическая реакция, стал выделяться газ, и несчастные женщины отравились.

Другой распространенный прием поддержания порядка и дисциплины заключался в следующем: виновного выставляли посреди плаца или у ограды, не двигаясь и держа руки за головой, на палящем солнце или суровом морозе, пока он не падал в обморок. После этого его уносили. Я перечислил лишь отдельные факты из повседневности лагеря в П[отулице]. Однажды один молодой человек лишился пальцев на ногах, стоя на морозе по милости главного врача. Количество сломанных ребер, выбитых зубов и свернутых челюстей практически сравнялось с числом заключенных. Почти у всех заключенных из числа гражданских лиц были повреждены барабанные перепонки или отбиты почки.

К тому времени большинство женщин опухли, у них прекратились месячные, в основном, из-за недостаточного питания, сыграли свою роль и холод, и нечеловеческие физические нагрузки. По прогнозам медсестер, большинство женщин-заключенных в возрасте от 20 до 30 лет остались бесплодными. Каждый день из городов и сел доставляли беременных женщин; и, естественно, и русские, и поляки оставались «ни при чем». Так вот, 98 % новорожденных умирали уже несколько дней спустя. Острая нехватка питания. После этого фермеры снова забирали женщин, и отказаться было нельзя. И снова методы тюремщиков оказывались действенными. Женщины всегда стремились вырваться наружу, и, несмотря на ни на что, буквально рвались из лагеря, чтобы немного отъесться.

Нам удавалось извлечь из этого пользу: передавать этим женщинам свои домашние адреса, нацарапанные на крошечных лоскутах ткани (за ними очень строго наблюдали, как, впрочем, и за всеми), которые они потом пришивали к одежде и таким образом выносили за пределы лагеря. Многие родственники получили первую весточку от нас именно таким способом, а потом, одурев от радости, бежали на почту и строчили нам письма — в лагере письма вскрывались, затем проводилось расследование, курьера находили и строго наказывали. Другой возможности связаться со своими родственниками у нас не было. Те, кто готовился к побегу, не сообщали о своих намерениях заранее, а адреса предпочитали держать в памяти. Однако большинство домов по этим адресам уже давно были разрушены бомбами, или все их обитатели погибли. И хоть бы раз нас, военнопленных, посетила делегация Международного Красного Креста, но нет, мы за все время представителей этой международной организации никогда не видели.

Так миновало Рождество 1946 года. Мы ненавидели праздники даже больше, чем воскресенья. Будь эти дни для нас рабочими, мы бы о них и не вспомнили. Но со временем наши надсмотрщики разленились и не желали больше работать по воскресеньям. Так было принято решение оставить рабочее время только до обеденного перерыва, а оставшиеся 6 часов перенести на следующую неделю. К тому же от нас требовали выполнять ряд заданий в бараках в наше свободное воскресное время. Нам запретили выходить на прогулки и урезали рационы — поэтому выходные стали еще одной проблемой.

На Рождество в П[отулице] было два выходных дня. Ничего, кроме обычной уборки комнат в бараках, от нас не требовали. Холод, сырой ледяной пол, пустая и жидкая бурда. Несколько дней подряд хлеб выдавали прямо из духовки, потом перестали — снова закончилась мука. Половину нормы хлеба раздали в первый праздничный день, а на второй день — ничего. Мы голодали и, что еще хуже, замерзали. Даже самые бодрые и жизнерадостные из нас забыли все рождественские песни. На Рождество в П[отулице] мы не упустили возможности пожелать Польше всего самого наилучшего.

Следующие несколько месяцев хуже всех пришлось ревматикам. Мое тело долгое время отказывалось повиноваться. Казармы для наказанных упразднили, нас распределили по старым баракам. Красные отметки на нашей форме теперь уже утратили значение. Когда же освободят военнопленных? После того, как поздней осенью увезли несколько сотен больных гражданских, неспособных работать, стали ходить слухи о том, что будто бы весной организуют нашу отправку домой. Дадут ли нам снова увидеть свои дома, жен, детей и родственников? Просочились новости и о том, что союзные державы намерены потребовать у русских нашей экстрадиции. Иногда нам попадались старые смятые газетные листы, которые мы прочитывали тайком, польская пресса представляла собой сплошную пропаганду и россказни о том, что, дескать, Польша выиграла войну без чьей-либо помощи.

С каждым новым днем углублялось безразличие, казалось, нас уже ничего не могло удивить. Даже старые шутки уже перестали быть смешными. В людях росла раздражительность, они впадали в уныние, что лишь усугубляло и без того безрадостное их существование.