Книга Не отступать! Не сдаваться! - Александр Лысев

26

Лейтенант Егорьев стоял на краю неглубокой широкой ямы, со дна которой солдаты похоронной команды еще выкидывали наверх лопатами последние комья земли. В нескольких шагах от Егорьева лежали, накрытые тремя растянутыми плащ-палатками, тела погибших в сегодняшней атаке и умерших от ран. Они лежали беспорядочно, в разных позах положенные один подле другого, поспешно и не полностью прикрытые. Всего тринадцать человек. Тринадцать убитых за один день солдат его взвода. Чуть поодаль от них, и вовсе ничем не прикрытые, лежали тела Полесьева и присланного бывшим ротным сегодняшним утром в распоряжение Егорьева телефониста. Солдат лежал, широко раскинув руки, запрокинув назад голову. Полесьев же, наоборот, будто по стойке «смирно», с единственным лишь отличием в том, что ладони его были плотно прижаты к земле, а между каблуками сапог сохранялось некоторое расстояние. Посиневшее лицо старшего лейтенанта было повернуто влево, и невозможно было поймать взгляд полуприкрытых, смотревших куда-то поверх всего бывшего перед ними глаз, в которых запечатлелось, казалось, какое-то разочарование.

Ходившие на кухню сержант Дрозд и сопровождавшие его с целью доставки на позиции взвода горячего питания двое солдат наткнулись по дороге на разбитые и сожженные обломки грузовика и в нескольких метрах от них труп ротного. Среди оставшейся от машины обугленной груды металлолома ничего, кроме головешек, найти не удалось, и сержант обнаружил чуть поодаль тело Полесьева (единственное подтверждение тому, что в этом грузовике ехали живые люди), приказал нести обратно к траншеям, туда, где лежали остальные убитые. По прибытии Дрозда и несших труп Полесьева солдат Егорьев доложил в штаб батальона о гибели своего ротного командира и, так и не получив вразумительного ответа, что ему в связи с этим делать, стоял и смотрел теперь, как хоронят убитых.

Лейтенант даже не видел, как подошли к нему и встали позади него две фигуры, и лишь по прерывистому дыханию за своей спиной почувствовал, что за ним кто-то стоит. Обернувшись, обнаружил присутствие Синченко и Лучинкова. Те никак не отреагировали на скользнувший по ним взгляд Егорьева и безмолвно смотрели, как начали стаскивать уже в яму и класть рядком убитых.

Вдруг Лучинков, схватив Синченко за локоть, сдавленно вскрикнул:

— Старшина!

Егорьев чуть кивнул солдатам, несшим за руки и за ноги тело Кутейкина:

— Оставьте!

Те повиновались и, положив на землю, взялись за другой труп, потащив его в яму. Лучинков тем временем подошел к лежащему с закрытыми глазами старшине, нагнулся около него.

— Ты спрашивал его, — сказал подошедший и становящийся рядом с Лучинковым Синченко. — Вот он.

Лучинков не отвечал. Вытащив из своего кармана зажигалку, всунул ее в мертвую ладонь Кутейкина и согнул его непослушные окоченевшие пальцы. Затем поднялся на ноги, подошел к краю ямы. Отстегнув от своей гимнастерки медаль, бросил ее на дно братской могилы и, не говоря ни слова, быстро зашагал к траншее под удивленный взгляд Егорьева и под прицелом внимательно смотревших ему вслед сощурившихся глаз Синченко.

Когда Лучинков скрылся из виду в надвигающихся сумерках, Егорьев все так же непонимающе посмотрел на Синченко, и тот, чувствуя, что сейчас последует вопрос со стороны лейтенанта, поспешил упредить его:

— Проститесь лучше с ребятами…

Егорьев тотчас переменился: на лице его изобразилось такое выражение боли и горести, когда нагибался он над телом Кутейкина, что Синченко невольно отвернулся. Наконец лейтенант тихо сказал: «Несите» стоявшим рядом с ним солдатам. Кутейкин был последний, остальные были уже там, в этой страшной яме, именуемой братской могилой, и солдаты с нетерпеливым предчувствием скорого отдыха сволокли тело старшины вниз и с поспешностью стали закидывать яму землей.

В тусклом отблеске скрывшегося за горизонт солнца быстро мелькали лопаты и сыпавшаяся земля, покрывающая накинутые на тела плащ-палатки. И когда она поравняется с краями, ничто уже, кроме невысокого бугорка, не будет напоминать об оборвавшихся здесь чьих-то жизнях. Их, эти жизни, забрала война, но живым она оставила право на прощание с ними, и в таком прощании, под равнодушный, монотонный звук перекидывающих землю лопат, как будто и не люди лежат там вовсе, одна ли война виновата?… Обо всем этом думал сейчас Егорьев, и еще вдруг, не для кого-то и не в чьих-то глазах, а исключительно для себя лично, пришел к выводу, что убитые эти на его совести. Это по его инициативе взята высота, за которую заплачено жизнями, а ему, Егорьеву, эта высота (он чувствовал это) вовсе не нужна. Не нужна не из стратегических планов, просто ему это ни к чему, потому что высота, как и все происходящее здесь, находится в этой войне, — которая обесценивает человеческую жизнь, с чем Егорьев примириться никак не мог. Но что-то в этой войне было накрепко связующего все его существо с прошлым, мирным существованием, оттого и война казалась необходимой и оправданной. То скрытое чувство, которое неясно говорило в нем сейчас, как казалось Егорьеву, было в нем и раньше, но, как и сейчас, было подавляемо, хотя никакой войны тогда не было. Что все это означало тогда и сейчас вокруг него и в нем самом, он не знал, но ему было плохо…

Вслед за Лучинковым в землянку через некоторое время вернулся и Синченко. Весь вечер Лучинков молчал, и лишь когда Золин завел разговор о плененном сегодня немце, сказал:

— Помер он, в госпитале.

— Как помер? — раскрыл рот Глыба.

— А так.

— Вот мерзавец, — покачал головой Синченко. — Мы на него столько медикаментов извели. Ведь не имел права, сучий сын, помирать.

— Каждому свое, — философски заключил Золин.

На том разговор и завершился.

27

Придя в свой блиндаж, Егорьев долго думал о сказанном ему после ухода Лучинкова. По настоянию лейтенанта Синченко все же разъяснил Егорьеву столь странный поступок рядового Лучинкова в отношении правительственной награды. Лейтенант вначале был очень удивлен и даже пришел в гнев, когда Синченко говорил, что Лучинков будто бы получил медаль нечестным образом, но нечестен был не он, рядовой Лучинков, а те, кто ему эту медаль определил вручить. Однако чем дальше, тем убедительнее и аргументированнее звучали слова Синченко, и Егорьев если и не уверился в правдивости сказанного Синченко, то по крайней мере был повергнут в глубокое раздумье. Само собой разумеется, что в нашей армии такого не может быть, потому что наша армия самая сильная, справедливая и все прочее в таком духе. В общем, каждый и всегда получает по своим заслугам перед Родиной. На этот счет никаких сомнений быть не может. Это лейтенант Егорьев усвоил и знал совершенно точно. Однако, если подобный факт действительно имеет место, а Синченко особенно напирал на то, что те люди, которые погибли в бою за ту же самую Родину, не только не отмечены какими-либо наградами, но даже не были удостоены отдачи последних почестей, а Лучинков, который ничем перед Родиной не отличился, получает эту распроклятую медаль, то что же должен подумать обладающий вколоченной в него уверенностью в непогрешимости нашей армии лейтенант Егорьев? Понятно, что после удивления от того, что ее, эту непогрешимость, можно подвергать сомнению, со стороны лейтенанта последовала вспышка гнева на того, кто это делает. Но Синченко излагал факты, и эти факты если не говорили сами за себя, то, во всяком случае, требовали определенных размышлений над собою. Тем более это было как-то подсознательно связано в самом Егорьеве с только что испытанными им чувствами. А сами собой размышления уже содержат долю сомнения, ибо если размышления будут сведены лишь к доказательству одной точки зрения и совершенно не будут учитывать возможность и справедливость другой, это будут уже не размышления, а догматизм. И именно эта невозможность подвергать что-либо сомнению в определенных вещах не позволила Егорьеву в первый момент трезво оценить происходящее. Это вовсе не означало, что у лейтенанта напрочь отсутствует способность к размышлениям. Напротив, Егорьев был далеко не глупым человеком, но для него существовали такие понятия, правильность и справедливость которых не могли в нем вызывать никакого сомнения. Понятия эти были (не для него одного), так сказать, запретной зоной для размышления. Однако факты, что называется, вещь упрямая, и Егорьеву волей-неволей пришлось затронуть эту запретную зону в разговоре с Синченко. И вполне естественно, в духе времени было то, что первой мыслью, пришедшей в голову Егорьеву, когда он убедился в неопровержимости предоставляемых ему фактов, была мысль о врагах народа. Конечно! Проникшие в нашу армию, эти самые пресловутые враги специально решили умалить заслуги павших в бою и превознести ничем не отличившегося Лучинкова, дабы посеять недоумение, с расчетом на то, что оно перерастет в недовольство среди простых наших солдат. И одним из таких солдат, поддавшихся на вражескую уловку, является рядовой Синченко. Егорьев вполне был согласен со словами Синченко относительно того, что Лучинков — образ, и в том, что именно он, а не кто-то другой угодил на исполнение роли этого образа, его вины нет.