Книга Потерпевшие претензий не имеют - Георгий Вайнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что значит «удержите»? Украсть, что ли?
– Не совсем так… Разные есть способы. Кой у кого – в домах отдыха, пансионатах… Можно отнять…
– Не понял…
– Ну, полагается дому отдыха по фонду, допустим, тонна… Им на базе говорят: доставим девятьсот, и не рыпайтесь. Те знают: с базой ругаться – себе дороже, на одной рванине насидишься, да и ту получишь в последнюю очередь. А им самим навар нужен… Вот кто посмирнее и берет мясо – поменьше, зато вовремя и хорошее…
– С этим ясно. А какие, говоришь, есть еще способы?
– Да с магазинами. Там проще: недогрузил десяток туш и рассчитался за них наличными… по два рэ за кэгэ. Конечно, магазинщики тоже этому не радуются, да что делать – с базой не поспоришь…
– Это и значит «удержать»? – задумчиво пробормотал я. – Ясно, ясно… Выходит, если я правильно тебя понял, ты отказался из их корыта со слоном вместе жрать? Так я понимаю?
– Да никто меня не спрашивал! – махнул рукой Степанов. – В березовую кашу бросили кукиш с маслом и накормили до отвала. Они ребята бесстрашные, от безнаказанности совсем тормозные колодки стерлись, по людям едут, как по булыжному проселку… Угораздил меня черт!..
И замолчал. Я походил по кабинету, потом спросил:
– Кто на тебя с ножом нападал? Ахмет? Егиазаров? Дрозденко?
– Ничего больше не скажу, никто на меня не нападал, – замотал головой Степанов.
– Почему? Ты ведь и так сказал мне много важного…
Он резко перебил:
– Вот и хватит… А больше ничего не скажу… Разговорился, потому что на душе накипело, сердце от злости прогоркло… Все, не буду больше ничего говорить…
– Смотри, тебе жить, – устало сказал я. – Между прочим, как ты думаешь: из-за чего я так с тобой ломаюсь? Посадить тебя крепче мечтаю? Может, полагаешь, мне за тебя медаль дадут?
– Не знаю! – сердито выкрикнул он. – И думать об этом не хочу! Может быть, вас повысят за это дело… или план квартальный у вас недовыполнен…
Я видел, как он напрягается: видно, хотелось нагрубить мне покруче, позлее.
– Зря ты так, – сказал я спокойно. – Я ведь помочь тебе хочу…
– Ага! Знаю! – сердито помотал Степанов головой. – Все вы мне помочь хотите! Нарасхват я стал по части помощи… Не залечите любовью своей до смерти!
– Да я тебя не лечу. Доктор не может лечить больного, который скрывает от него симптомы болезни…
– А я не больной, я здоровый, и нечего меня уговаривать…
– Я тебя не уговариваю и не сулю поблажек, просто объяснить хочу: если будет доказано, что они на тебя напали сами, реально угрожая огромным ножом, суд может усмотреть в твоих действиях необходимую самооборону… Попытка вырваться от них на машине не может рассматриваться в этом случае как умышленное убийство…
– Не ищу я себе снисхождений, – недоверчиво глядя на меня, упрямо сказал Степанов. – Сам виноват, сам теперь и отвечать буду…
– Так в чем же ты виноват? Мне интересно, в чем ты усматриваешь свою вину?
– В глупости собственной. – Он достал из пачки сигарету, постукал фильтром по столешнице. – В армии еще, в шоферском классе, инструктор-сержант предупреждал: следите за полотном шоссе, объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак…
Мы долго молчали, пока я не спросил его:
– Сбитая собака – это Плахотин?
– Не важно, – махнул он рукой, и мне показалось, что этот сильный парень готов заплакать. Он посидел, отвернувшись от меня к стене, потом глухо попросил: – Отправьте меня, пожалуйста, в камеру…
– Хорошо, – сказал я. – Завтра я разрешаю вам, Степанов, свидание с семьей. Поговорите с родителями, с братом посоветуйтесь, он у вас парень неглупый. Подумайте…
Я приехал в ресторан «Центральный» около семи часов. Народу еще было не много. Оркестранты рассаживались на своем музыкальном подиуме, брали аккорды на ревучих электроинструментах, и эти дребезжащие долгие звуки медленно, протяжно замирали в полупустом зале. Было бы совсем тихо, если бы не взрывы веселого разгула сильно подвыпившей компании в дальнем углу. Оттуда раздавались всплески хмельного хохота и дурашливо-радостные вскрики.
Я постоял минуту в дверях и увидел несущуюся с подносом официантку Марину. Она направлялась к компании в углу, и застолье встретило новую порцию бутылок на подносе счастливым ревом. Я дождался, пока она разгрузилась, и перехватил ее на обратном пути к буфету:
– Здравствуйте, Марина! Я к вам в гости…
Она мгновение присматривалась ко мне, потом, видимо, вспомнила нелепого страхового агента в палате у своего прекрасного Сурика Егиазарова и засмеялась:
– Добро пожаловать! Вон мой стол, садитесь. Что будете пить, кушать?
– Чашку кофе.
– Одну чашку кофе?
– Можно две. Если так полагается…
– Да как хотите. Просто я удивилась – из-за чашки кофе идти в ресторан?
– А я не из-за кофе. Я из-за вас. Вы мне понравились… – сказал я совершенно серьезно и удобно уселся в кресле.
Она кокетливо погрозила мне пальцем:
– А что скажет ваша жена?
– Ничего она не скажет, она не узнает. Она в командировке…
– Ох уж эти мужчины! – покачала головой Марина и отправилась за кофе.
Один из гуляющих в углу, раскрасневшийся пухломордый хомяк, вскочил из-за стола и пронзительным козлетоном запел лирический романс:
– «Денежки! Как я люблю вас, мои денежки…»
И сразу же, похоронив под звуковым обвалом его искренне взволнованный гимн, грянул оркестр. Джаз. Инструментальный ансамбль или как там они сейчас называются. Пришла Марина с моим сиротским кофе и спросила любезно:
– Больше ничего заказывать не будете?
– Нет, заказывать я не буду. Я буду говорить о своих чувствах к вам…
– Тогда нам надо подыскать другое время и другое место для этого. Завтра я не работаю… – усмехнулась Марина.
– Видите ли, Марина, у нас ограниченный выбор, – перебил я ее. – Мы можем говорить только в двух местах: у вас на работе или у меня на работе. Я решил, что вам будет приятней и спокойней на вашей площадке. Вряд ли разговор в прокуратуре больше способствует искренности…
– А что такое? – испугалась она.
– Вы присядьте, а то мне неудобно говорить, вы же дама…
– Нам не полагается садиться за столики, – подтянула, усушила она губы.
– Вы напрасно беспокоитесь: ваше начальство, увидев вас за моим столиком, будет очень довольно. Садитесь, садитесь…
Она неловко села, в движениях ее не было той грациозной гибкости молодого животного, с которым она две минуты назад бежала через зал.
