Книга Весна - Павел Пепперштейн

— Я думал, сегодня небо будет синее, как эта бирюзовая нитка у тебя на шее, — продолжал Олег, повернувшись в глубь комнаты, обращаясь к Лене, которая сидела, откинувшись в кресле, вытянув длинные стройные ноги, и с неподвижной улыбкой рассматривала отражение мутных солнечных пятен на потолке.

— Ведь сегодня — это сегодня, — сказал Олег. — Завтра будет уже другое сегодня, а послезавтра кто-то другой с грустью вспомнит о том, что мы забываем сейчас.

— Олежка, давай уже одеваться, а то родители скоро придут, а нам еще к Поленовским за дрожжами надо зайти, мама просила.

Олег, глядя на собственные ноги, протанцевал по паркету какой-то эпизод из ему одному известного танца, ловко, как бы на лету поцеловал молодую жену в щечку и спросил:

— А это правда, что из дрожжей, этих брикетов невзрачного цвета, наши русские люди, эти богатыри мира, получают прекрасную огненную воду, которую в Америке называют «спирит», то есть дух?

— Из дрожжей получают самогон, а спирт добывают из пшеницы и опилок, — смеясь, сказала Лена.

Олег поморщился. Всего несколько дней назад он, что называется, «вовсю рубил зеленого», а теперь, в связи с произошедшими в его личной жизни событиями, «наглухо завязал».

Ну вот и вспомнили семидесятые годы XX века, когда Олег с Леной целовались, шутили, рассматривали погоду в окно. А теперь вот зрители выходят из кинозала усталые, переполненные впечатлениями. Кинотеатр летний, открытый. Парк санатория расстилается вокруг. И море, ласковое море, шумит за кипарисами. А у тех, кто вышел из кинозала, еще стоит перед глазами страшная картина конца времен — гибель Всего, происходящая в конце фильма «Ледяной робот-II». Последними расплавились изваяния скульптурной группы молодоженов у Вечного Огня. Металл их тел превратился в кипящую лужу, и в этот бурлящий сплав рухнул с высоты усталый Ледяной Робот. Наконец-то он начал таять, и внутри его тела обозначился зеленый помятый гараж из листового железа, на стенке которого мелом было не без патетики написано:

ОЛЕГ + ЛЕНА = НИЧТО

Кинокритики справедливо говорили о слабых местах фильма. Однако зритель «шел», и ни критические отзывы, ни апокалиптическая развязка второй серии боевика не помешали создателям фильма вскоре выпустить «Ледяного Робота-III».

…ОЛЕГ + ЛЕНА = НИЧТО…

Рецепт

Весной я болен…

Пушкин

Сумерки, еще очень ранние, светлые, даже лучезарные, вошли в комнату, где лежал больной. Они принесли с собой тонкий аромат цветения, который вызвал в душе больного ненависть столь же слабую, но и столь же щемящую, что и сам аромат. Что за болезнь его посетила, он не ведал — скорее, нечто душевное это было, что-то из разряда тех надломов, неожиданных нервных истощений, что иногда и прежде случались с ним весной. Теперь он лежал в своей комнате, спрятав лицо в тело подушки, воображая, что это мягкий животик уродца, совсем ослабевшего, дряблого и, видимо, умирающего. Мысль об этом дряхлом эмбрионе, который ухитрился приступить к умиранию, даже не начав существовать, неряшливо возникшая прямиком из расщелин его усталого воображения… мысль эта отвлекла больного от всего, что он теперь ненавидел — от цветения, от весны, от благовонных сумерек…

Но вместе с сумерками и ароматом цветения в комнату больного вошло еще одно существо — врач. К этому врачу обратились друзья больного, это был знаменитый и, по слухам, невероятно чудесный врач. О нем ходили легенды. Говорили, что он не просто вытягивает людей из депрессий, не просто исцеляет души своих пациентов от тоски и липкой боли, но придает этим душам состояние столь потрясающего счастья, что бывшие больные после исцеления даже пугают своих близких чрезмерно радостным сверканием глаз, ярким детским хохотом, захлебывавшимся и чуть ли не визжащим от щекотки внутреннего блаженства… А танцы исцеленных! Их никто не забудет, эти танцы… Впрочем, исцеленные были (при всех танцах и хохотах) вполне адекватны и преуспевали в обществе, обрастая успехами, как кусты цветами. И все же вид и поведение исцеленных часто смущали их близких, близкие как-то унывали, но их уныние сковывал ужас перед тем, что кто-либо может подумать, что они просто мучительно завидуют исцеленным и их счастью…

Учитывая все эти обстоятельства, к гениальному врачу обращались только в самых крайних случаях, но тут друзья весеннего больного решили, что случай как раз крайний: ему удалось напугать всех глубиной своего отвращения к жизни.

Врач посидел, глядя на больного, который лежал, уткнувшись в подушку. Внешность у врача была незаметная: среднего возраста, среднего роста, одет в темное, лицо сдержанно-доброе, мягкое, похожее на холодный пирожок. Он тихо присел в кресло. Больной вдруг обернулся, почувствовал, что в комнате кто-то есть. Собственно, он знал, что может прийти врач. Побеседовали. Врач вежливо задавал кое-какие вопросы, больной (тоже вежливо) отвечал. Оба держались отстраненно, спокойно, даже с привкусом равнодушия. Больной делал вид, что его не интересуют ни врач, ни выздоровление, ни весна. Врач приветливо кивал, как бы даже удовлетворенный этой позицией.

Наконец он сказал:

— Я рад, что ваша болезнь не очень-то и тревожит вас. И все же, если даже тоска — это пустячок, пускай она улетит в неведомые края. Согласны? Ладненько? Есть очень хорошее лекарство. Оно вам непременно поможет, словно для вас его и придумали. А побочных эффектов и противопоказаний — никаких. Я сейчас выпишу рецепт.

Врач достал из кармана пиджака бланк для рецептов, солидную авторучку. Чуть педантично поджав губы на добром лице, начал писать. И тут, стоило авторучке соприкоснуться с тонким листком рецептного бланка, доброе это и неглупое лицо вдруг оделось ореолом сухих змеисто-бодрых электрических искр, затем вдруг в щеках зажглись словно бы отсветы, как если бы во рту у врача вспыхнула гирлянда зеленых фонариков. Рот распахнулся настежь, из него хлынули изумрудный свет и музыка, над колоссально ярко-алыми глазищами нахмурились коралловые ветви. Колоссальные клыки, острые и загнутые, покрыты то ли свежей кровью, то ли красным лаком — и вдруг словно невидимый резчик по слоновой кости стал молниеносно трудиться над бивнями врача, они сделались узорчатыми, точно вырезались в них ажурные веранды, мавританские балкончики, альковы, где страстно сплетались крошечные обнаженные фигурки мужчин и женщин. А в самых остриях этих бивней вырезались словно бы скальные храмы, в них зажглись леденцово-сладкие лампады, и микрожрецы восседали там в позе фиалки на ковриках из белого песка. Одновременно язык врача выдвинулся из его рта, сделался стеклянным, матовым, подсветился синими подсветками, и по нему двинулись back and forward прекрасные, но микроскопические модели, демонстрируя новые одеяния, а публика, заполняющая боковые темные пространства его рта, вовсю щелкала фотоаппаратами, расцветая вспышками магния, как небо расцветает фейерверками.

Огромные глаза врача стали фасеточными, словно глаза мух или пчел, они состояли целиком из шестиугольных экранчиков, и на этих экранах демонстрировались битвы, уличные стычки с полицией, оргии, богослужения, банкеты, присуждения Оскаров, концерты, крушение небоскребов и прочее. Рука врача выводила буквы рецепта, и невероятно скрипело его перо, и казалось, что толстая теплая волна времени исходит от этой руки, точнее, не от руки, а из точки соприкосновения кончика пера с темным листком рецептного бланка.