Книга Король без завтрашнего дня - Кристоф Доннер

— А если я не хочу?

— Тогда мне придется взять вас за руку, месье, и силой отвести в кабинет для занятий.

— А я буду кричать! Меня услышат на террасе. И что скажет мама?

— Скажет, что вы нехороший ребенок. И отправит вас спать раньше положенного.

Нормандец принялся хныкать — вначале не всерьез, но понемногу увлекся собственным притворством и наконец расплакался от души. Собравшиеся взрослые застыли в молчании. Полина в глубине души была возмущена жестокостью своей матери. Но мадам де Турзель держалась как ни в чем не бывало.

Появилась королева. Ребенок устремился к ней.

— Мама! Знаете ли вы, кого дали мне в гувернантки? Саму мадам Суровость! Я ее не хочу!

И, повернувшись к аббату д’Аво, добавил:

— Я готов идти на урок.

На следующий день королева составила письменную рекомендацию для мадам де Турзель, которую недавно назначила гувернанткой дофина вместо герцогини де Полиньяк, уехавшей за границу.

«Моему сыну четыре года и четыре месяца без двух дней. Он такой же, как все крепкие и здоровые дети: непоседливый, взбалмошный, вспыльчивый; но вместе с тем он добрый ребенок, нежный и даже ласковый, если не позволять, чтобы гнев завладевал им. Он обладает чрезмерным самолюбием, но, если направлять это свойство в правильное русло, оно сможет пойти ему на пользу. Он всегда выполняет то, что пообещал. Но он очень несдержан и болтлив, легко повторяет все, что услышит, и часто выдумывает небылицы, при этом без всякого умысла солгать. Пожалуй, это его самый большой недостаток, который, конечно же, нужно исправить.

Аббат д’Аво, возможно, хороший учитель чистописания, но в остальном он оставляет желать лучшего… неделю назад до меня дошли слова этого недостойного аббата, свидетельствующие об его неблагодарности — что не прибавило мне симпатий к нему».

Передавая это письмо герцогине де Турзель, Мария-Антуанетта добавила: «Отдаю на хранение добродетели то, что доверила дружбе». Прекрасная фраза, упомянутая во многих исторических свидетельствах, за исключением мемуаров самой герцогини де Турзель, которая, казалось бы, должна была запомнить ее лучше остальных.

Знакомясь с воспоминаниями той эпохи, написанными людьми одного круга, жившими одновременно в Версале, то и дело наталкиваешься на противоречия, неточности, преувеличения. Невозможно воссоздать истинную картину событий. Приходится домысливать, воображать ту среду. По стилю письма можно судить о действующих лицах. «Отдаю на хранение добродетели то, что доверила дружбе». Кто сейчас так говорит?

Что точно известно — версальский дворец в те дни обезлюдел. Уехал даже граф Артуа. Когда парижские толпы устремились в Версаль, граф Прованский хотел отдать приказ, чтобы по ним стреляли из пушек. Он был в этом не одинок. Никто во дворце не мог понять, почему король позволил увезти себя в Париж, как он мог подчиниться этой крикливой злобной черни. Аристократы покинули Версаль не потому, что боялись Революции, а потому, что не верили, что Людовик XVI сможет их защитить. Впрочем, король не удерживал дворян.

С их отъездом жизнь во дворце почти замерла. Те, кто остался — больше по необходимости, чем по убеждению, — чувствовали себя приговоренными. Они были узниками, задыхающимися от жары, парализованными ожиданием. Было жарко, влажно, душно.

Мария-Антуанетта узнавала дворец таким, каким он был сразу после ее прибытия, девятнадцать лет назад: перешептывания в коридорах, слежка и боязнь чужой слежки. Последней же модой стала переписка с использованием симпатических чернил: длинные письма тем, кто уехал, и дневниковые записи — для себя, чтобы лучше разобраться в том, что происходит. Эти записи были для нее все равно что щипки, помогающие убедиться, что происходящее не сон. Даже два века спустя эти свидетельства времени не могут оставить никого равнодушным.

«Истина и ложь стремятся к одной и той же цели», — утверждал Поль Валери.

Когда Эбер обнародовал свой «Визит папаши Дюшена в Версаль» — это была ложь, выдумка, гротеск, но при этом он стремился к той же цели, что и Моррис Гувернер[6]или Шатобриан: постичь реальность.

Все лето 89-го года Эбер продолжал печь свои тексты для театра марионеток, но еще не начал издавать газету. Персонажи, похожие на папашу Дюшена, были повсюду. Для Эбера это было не самое приятное время.

~ ~ ~

Анри с трудом жевал свой бифштекс: жесткое, как подошва, мясо, насквозь пропитанное уксусом. Он попросил не добавлять кетчуп, но не мог предвидеть, что уксуса, словно ради компенсации, будет с избытком.

Ресторан «Альма» славился очень хорошей кухней в 1980-е годы, и даже в 1990-е, как помнил Анри, здесь кормили еще прилично, но сейчас ему приходило на ум лишь слово «тошниловка», — и он действительно испытывал тошноту. Несколько раз его приглашали сюда пообедать кино- и телепродюсеры, но все предлагаемые ими проекты заканчивались ничем. Анри помнил об этом, он не забыл ни одной из этих бесплодных авантюр, ради которых задаром вкалывал. Но, по крайней мере, хоть обеды были что надо. Или ему тогда так казалось? Может быть, ему кружила голову обстановка и клиентура этого заведения, а заодно сам факт, что каждый раз он оказывался в лестной ситуации писателя, которого любят, и сценариста, которому доверяют.

Во всяком случае, каждый раз проект срывался, а скорее всего, приглашавшие его продюсеры даже и не думали снимать фильм. Просто им не нравилось обедать в одиночестве, и они хотели, чтобы им составил компанию писатель, имеющий репутацию бунтаря, много путешествующий, который разделил бы их мечтания о новом проекте. Поскольку этим творческим людям полезно мечтать, точнее даже, это их постоянная болезненная потребность. Так думал Анри, невнимательно слушая Сильвию Деламар, которая недавно появилась, по-хозяйски стуча мощными каблуками.

— Вам не нравится бифштекс, Анри? Нужно сказать, чтобы его унесли.

— Нет-нет, все в порядке… Продолжайте: что вы говорили о начале?

— То, что интересует нас больше всего — это события, происходящие в Тампле.

— Я еще не написал эту часть.

— Вот именно. Когда я читала первую часть, то подумала, что для зрителя более увлекательной должна быть вторая, которая разворачивается в Тампле.

— Единство времени и места, — вставил Симон.

— Но какое же в Тампле единство времени?..

— Нет, разумеется! Папа, что ты несешь? И потом, Анри, если честно, я не в восторге от присутствия в сценарии Эбера.

— Как? Это же ваша оригинальная идея!

— Не будем об этом.

— Но на Эбере держится весь фильм!

— В том-то и дело. А фильм — о Людовике XVII.