Книга Магнетизерка - Леонид Девятых

И гнев тушит любви струей.

Недугов лютости не знает,

От коих чахнет злоба век,

Во всех лишь язвах сострадает,

Подвержен коим человек.

Кто жертвует — небесно свойство —

Тебе, чем может, в жизни сей,

Тот чувствует все превосходство

За гробом участи своей.

(«Человеколюбие»)

Павел Андреевич вздохнул. Он не любил стихов. Особливо женских. Российские поэтки в большинстве своем были старыми девами, либо озлившимися на весь мир и разочарованными в его устройстве и собственной судьбе, либо пребывающими в сопливо-перманентном состоянии романтизма, коий, конечно, выветривается вместе с замужеством у нормальных барышень.

То ли дело ехидные эпиграммы да свежее, острое словцо! Например такое:

Уже зари багряный путь

Открылся дремлющим зеницам,

Зефир прохладный начал дуть

Под юбки бабам и девицам…

Или:

Скуластое лицо холопа

Не стало рожа, стало жопа.

И вообще:

Нельзя довольну в свете быть

И не иметь желаньев вредных…

А всем этим стихотворствующим кисейным барышням, плесневеющим в затянувшемся девичестве, бонмотист князь Гагарин дал не так давно хороший совет:

Уединенна муза

Туманных берегов,

Ищи с умом союза,

А не пиши стихов.

Следующее стихотворение фигурантки, озаглавленное «В моем садике», показалось Павлу Андреевичу чуть лучше первого.

Место, где мой дух спокойство

И утехи обретал,

Где он сладость удовольствий

С чувствий живостью вкушал;

Там природы глас священный

Мне ту истину вещал:

Что из смертных тот блаженный,

Кто лишь сам себя познал.

Что в сердечных внутрь пределах

Сей источник лишь течет,

Что обилен он в утехах:

Бог коль в сердце сам живет.

Будь мой вождь, о глас небесный!

И наставник дел моих;

Чувствую, что нет полезней

Вдохновений сих твоих.

Павел Андреевич вздохнул и перевернул еще один лист. Следующий был последним и содержал еще один стих. «Ода Смерти» — ни много ни мало!

Мать пороков, злу преграда,

Добродетелей венец;

Истины печать, награда,

Бедствий жизни сей конец.

Ты мученья прерываешь,

Смерть, достойная любви,

Прах — во мрачный гроб скрываешь,

Дух — в обители свои.

Бремя горестей, болезней

Ты снимаешь навсегда;

Кажешься всего любезней,

Мыслю о тебе когда.

Ты наш дух освобождаешь

От тиранства злых страстей;

Узы тяжки разрушаешь,

Плод веселий жизни сей.

Кто порфирою украшен

Или рубищем покрыт,

Чей вселенной скипетр страшен,

Иль в оковах кто гремит;

Ты, коль скоро где предстанешь,

Пред тобой равно падут.

Смертный! Ты тогда узнаешь,

Что все титла тщетны суть.

Ах, врагом тебя ли числить,

Знавши цену жизни сей?

Можно ли о том не мыслить

Быть достойной мзды твоей?

«М-да, — подумал подполковник Татищев и закрыл папку. — Хорошенькие дела. Смерть как награда и печать истины — это вам не комар чихнул! Чем же вас, госпожа Турчанинова, так не устраивает Жизнь? Кто вам, мадемуазель, так досадил? И с какой стати девице задаваться подобными вопросами?

Впрочем, сие дело ваше. А вот то, что нам, как я и предчувствовал, придется встретиться еще раз, — в этом нет никакого сомнения».

Глава тринадцатая

Об обостренном нюхе у старых вояк и молодых блудниц. — Как избежать неудовольствия генерал-прокурора. — Кто, черт побери, эта Катерина Дмитриевна? — Черное будущее империи. — Случайность есть не что иное, как реализованная возможность. — «Ну, ты даешь, барышня!» — Пальцы без ногтей. — Противостояние. — От блядства жен пухнет мозг. — Как тяжко, господа, быть магнетизером!

— Вас пускать не велено! — встал стеной больничный служка.

— Но мне нужно повидать одну больную! — без всякой надежды попыталась настоять Турчанинова.

— Не велено!

— Это кем же не велено? — услышала Анна Александровна за спиной знакомый голос. Она повернула голову и увидела того, кого меньше всего предполагала и желала увидеть.

— Так кем, говоришь, не велено? — грозно повторил Павел Андреевич. — Не слышу!

— Ординатором клиники их высокородием Михал Семенычем Осташковым, — невольно вытянувшись в струнку, отрапортовал служка. Именно отрапортовал, ибо тотчас определил в Татищеве человека не простого, а, скорее всего, из секретных служб. У старых вояк на таковых господ, простите, нюх.

— Позвать! — коротко скомандовал подполковник, сдвинув брови к переносице и сверкнув глазами. Конечно, он немного наигрывал, но когда для дела — можно.

— Слушаюсь.

Служка исчез и скоро вернулся в сопровождении плотного низкорослого господина.

— Профессор Осташков, — представился тот, глядя прямо в глаза Павла Андреевича. — С кем имею честь?

— При Правительствующем Сенате Пятого Департамента Тайной экспедиции подполковник Татищев, — четко произнес Павел Андреевич, подчеркнув интонацией слова «Тайная экспедиция». — Прошу пропустить нас с госпожой Турчаниновой к больной Евфросинии Жучкиной, находящейся на излечении в вашей клинике.

— Но мадемуазель Турчанинова… — начал Осташков, однако Татищев не дал ему закончить.

— Мадемуазель Турчанинова в настоящий момент помогает следствию особой государственной важности, — не терпящим возражений тоном произнес Павел Андреевич, вызвав удивление Анны Александровны. Но она тотчас вернула себе непринужденный вид, хотя и была поражена столь неожиданной метаморфозой, случившейся с подполковником. — И, стало быть, на время ведения следствия также является сотрудником Тайной экспедиции. Так что будьте так любезны, не чините нам препятствий, ежели не хотите заиметь в свой адрес неудовольствия его превосходительства генерал-прокурора.

Что случается после подобных слов? Правильно. Полное и решительнейшее содействие.

* * *

— Добрый день, госпожа Турчанинова, здравствуйте, господин подполковник, — тоном радушной хозяйки какого-нибудь литературного или светского салона приветствовала гостей Евфросиния Жучкина.