Книга Дом доктора Ди - Питер Акройд

Да возрастет он помимо всяческой утробы! Сие есть тайна тайн и пребудет ею до конца времен, когда раскроются все тайны мири. Пусть ятрохимик возьмет семя и поместит его в закупоренный сосуд, желательно из антверпенского стекла, каковое легко пропускает и свет, и тепло. Потом закопай его на сорок дней в конский навоз с четырьмя природными магнитами в форме креста и не забывай каждый четвертый день обновлять воду в сосуде, доливая туда свежей росы; на сорок первый день он начнет дышать и расправлять члены. Он покажется тебе человеком гармонических пропорций, но прозрачным и лишенным глаз. Далее, он должен поглощать arcanum sanguinis hominis[56]на протяжении одного года, все время оставаясь под стеклом, и в конце сего срока превратится в чудесное маленькое дитя. Итак, сей будет истинным гомункулусом и сможет быть воспитуем подобно любому обычному младенцу; мужая и развивая свой ум и дарования, он доживет до тридцати лет, после чего уснет и вернется в свое прежнее бесформенное состояние. Тогда один из Посвященных должен принять на себя заботу о нем и вновь поселить его под стекло, дабы сие загадочное и прекрасное существо могло опять возрасти и выйти в мир. Если ты обратишься к нему со священными словами, он будет весьма мудро пророчествовать о будущем, однако главное его достоинство состоит в том, что при надлежащем уходе и внимании он сможет постоянно возрождаться и сим способом обретет жизнь вечную.

Я поднял глаза и заметил в окне плывущие над домом облака. Они принимали такие странные очертания, что мне померещилось среди них мое собственное лицо; но это видение мгновенно растаяло, и я снова посмотрел на бумаги, которые держал в руке. Поразительно! Маргарет Лукас говорила мне, что доктор Ди занимался черной магией, но это была какая-то чудовищная фантазия. Создать искусственного человека в стеклянной трубке… Я отложил верхний лист бумаги; заголовок на следующем гласил:

Случаи из его жизни

Он избежал Черной смерти[57], принимая раствор дубильной кислоты, изготовленный им по наитию. Он предсказал Великий пожар[58], хотя никто не внял его речам. Собаки отвечали на его приближение лаем, а лошади пугались, хотя более ничто в природе не способно было воспринять его сущность. Однако же кошки его любили.

Он знал Исаака Ньютона, и они провели вместе много ученых бесед, во время которых он объяснял Ньютону научный смысл каббалы. Он присутствовал при кончине Ньютона и был тем, кто закрыл ему глаза монетами.

Он был принят в Королевское общество и поставил несколько важных опытов по определению функций лимфатической железы.

Он изобрел воздушный насос, после чего записал у себя в блокноте: нас выдают только наши мечты.

Он работал на стекольном заводе в Холборне, изготавливая линзы для Гринвичской обсерватории.

Однажды он подвергся нападению лондонской черни, из-за его бледности заподозрившей в нем гугенота.

Он преподавал в Детской школе Св. Марии в Уолтемстоу сразу после ее открытия в 1824 году. Здесь, к великой радости ребятишек, он собрал модель паровоза Тревитика. В обществе малышей естественным цветом его кожи был светло-розовый; остальные учителя приписывали это ускоренному кровообращению.

Он трудился в лондонских подземных коллекторах.

Он пестовал малолетнего Чарльза Бэббиджа[59], усматривая и нем залог будущего преуспеяния.

Он очень любил гулять в районе Уоппингских новых доков, где был железный разводной мост.

Он работал над радаром во время второй мировой войны.

Он побывал на Луне.

Порой он ведет в мире обыкновенную жизнь, не подозревая о своем предназначении, но затем благодаря ему вдруг начинают твориться чудеса. Он имеет столь любящую натуру, что помогает другим обнаружить их истинный гений. Он ничего не помнит ни о своем прошлом, ни о будущем, пока не вернется домой на тридцатом году; но возвращается он всегда.

У него есть своя теория: он верит в прогресс и совершенствование человека. Поэтому в компании людей непросвещенных он меняет цвет с белого на красный.

Вот каким видится ему будущее. Он знает, что современная наука разовьется настолько, что придет обратно к своим истокам, очистится, а затем раскроет тайны прошлого. Тогда представления алхимиков и астрологов, с которыми гомункулус знаком очень хорошо, будут возрождены и вольются в грандиозную картину мира, созданную квантовой теорией.

Он знавал Галена и считает, что его положения в основном правильны. Следовательно, теория четырех жидкостей еще возродится. Далее, гомункулус утверждает, что теория четырех элементов также верна в духовном смысле и когда-нибудь войдет в арсенал современной физики.

Больше всего он страшится одной перспективы. Если великим ученым не дано повелевать круговращением времен, тогда конец света (каковой он относит к 2365 году) окажется поворотным моментом. Он знает, что тогда столетия потекут вспять и человечество постепенно возвратится к своему началу. Снова вынырнут из небытия викторианский и елизаветинский периоды, и Рим восстанет вновь, прежде чем кануть во тьму того, что мы теперь называем доисторической эпохой.

Я прочел уже достаточно, но ненадолго задержал взгляд на бумаге; почерк показался мне знакомым, и вдруг я понял, что это рука моего отца.

Раздался стук в дверь, и я, встрепенувшись, поспешил к ней. Это был садовник.

– Что прикажете делать с этими костями?

– Заройте их, – ответил я. – Заройте как можно глубже. – После возни в старом саду он выглядел таким усталым и измотанным, что во мне проснулась жалость. – Нет. Погодите. Я помогу.

Вдвоем мы отправились к яме и засыпали кружок из костей сухой землей; затем я накидал на это место побольше земляных комьев и притоптал получившийся холмик ногой. Две половинки стеклянного сосуда я забрал оттуда заранее и теперь понес их по Клоук-лейн на кладбище Св. Иакова. Я с удовольствием побродил бы немного среди могил, но на развалинах каменной стены, поодаль друг от друга, сидели два старика; они словно ждали воскрешения мертвых. Я решил не тревожить их и, повинуясь внезапному желанию, поднялся по ступеням главной паперти; большая деревянная дверь была не заперта, и я вступил в прохладный церковный полумрак. Я по-прежнему держал стекло в руках и, заметив у бокового алтаря крестильную купель, сразу понял, что нужно сделать. Приблизившись к купели, я наполнил обе части сосуда святой водой, оказавшейся довольно теплой, а затем опустил их на пол, прислонив к маленькому алтарю. После этого я крадучись прошел между рядами деревянных скамей и сел на одну из них. Не знаю, пытался ли я произнести слова молитвы, – молить мне было, собственно говоря, не о чем, – но помню, что стал на колени и закрыл лицо ладонями. Я как бы хотел забыться и тем самым обрести покой. Но и преклонив колени в тишине храма, я сознавал, что здесь мне покоя не найти: мой бог обитал там, где была моя любовь, а любил я прошлое. Если для меня и существовало какое-либо божество, то оно было заключено в самом времени. Только одно я и мог почитать и боготворить – эту череду поколений, в которую я как исследователь пытался проникнуть. А здесь, в церкви, для меня ничего не было.