Книга Палач в белом - Михаил Серегин

– Но мой друг Роман Ильич Четыкин рекомендовал обратиться именно к вам, – сблефовал я. – Он заверил меня, что квартира пойдет в продажу.

Моя хитрость не имела успеха – лицо молодого человека ничего не выражало. Он посмотрел на меня, как на идиота, и отвернулся. Затем он выключил в прихожей свет, оттеснил меня от входа и запер дверь снаружи. Делал он все обстоятельно, держась независимо и внушительно.

– Между прочим, – бросил он через плечо, – я в жизни не слышал фамилии Четыкин и не понимаю, как он мог вас в чем-то заверять... Вы что, работаете с этим типом?

Этот невинный вопрос меня насторожил – если он был задан неспроста, то получалось, что моя персона заинтересовала неприступного стража. Если я отвечал честно, то сразу давал понять, где меня нужно искать. Если бы молодой человек не знал Четыкина, вряд ли он стал бы задавать такой вопрос.

– Нет, работаем мы в разных местах, – уклончиво ответил я. – Просто мы вместе учились и до сих пор помогаем друг другу. У нас очень трогательные отношения, знаете ли...

– «Голубые», что ли? – сморщившись, спросил молодой человек, делая вид, что абсолютно теряет ко мне интерес.

Понимая, что больше мне здесь выудить ничего не удастся, я повернулся и быстро начал спускаться по лестнице. Мне вдруг пришло в голову, что молодой человек непременно захочет проследить за мной. Нужно было побыстрее сматываться. Он подтвердил мои опасения, и я сразу же услышал дробный стук его каблуков за спиной. Через минуту он выскочит на улицу и без труда сможет узнать номер моей машины.

Теперь я убедился, что и с этой квартирой не все чисто, и пока преимущество было на моей стороне. Уступать его противнику было бы неосмотрительно, и я решил немедленно остановить его.

Сделав вид, что я пытаюсь оторваться от молодого человека, я сбежал вниз и выскочил в тамбур подъезда. Для убедительности я хлопнул еще и входной дверью. Мой преследователь также ускорил шаг и в следующее мгновение распахнул дверь тамбура. Его коренастый силуэт четко нарисовался на фоне бледно-желтой стены. Я сделал шаг из темноты – навстречу ему – и, вложив в удар всю тяжесть своего тела, саданул кулаком в гладко выбритую челюсть.

Молодой человек был самоуверен и представлял собой в этот момент идеальную мишень. Удар получился отменным. Кулак так удобно лег на предназначенное ему место, что о лучшем и мечтать было нельзя. Он словно прилип к челюсти – с глухим стуком, – как магнит прилипает к железной болванке. Молодой человек не отлетел – он был слишком тяжел. Просто голова его мотнулась, как резиновая, и он стал медленно заваливаться назад. Я успел подхватить его и осторожно усадить, привалив спиной к стене. Теперь он был похож на подгулявшего студента, не добравшегося до теплой постели. Предоставив нокаутированного его судьбе, я вышел из дома и не спеша, словно ничего не случилось, направился к машине. Степаныч, уже издали углядев белый халат, завел мотор. Едва я захлопнул за собой дверцу, как мы уже мчались по ночной Москве. В ту минуту мне казалось, что я необычайно ловко вывернулся из затруднительного положения, и я был уверен, что не оставил никаких следов.

Но теперь, похоже, мне предстояло убедиться в преждевременности своих надежд. После беспредметного разговора с Макаровым мы с ним отправились в кабинет Бориса Иосифовича. Я держался с виду довольно уверенно, широко расправлял плечи и лучезарно улыбался, хотя на душе у меня скребли кошки.

Коллеги, попадавшиеся нам в коридорах, коротко здоровались и отводили глаза, будто знали, что мы направляемся на ковер. Впрочем, ничего удивительного, если они действительно об этом знали, – новости в медицинских коллективах распространяются, как пожар в сосновом лесу.

Пожилая секретарша, караулившая кабинет Штейнберга, попросила нас секундочку обождать и пошла узнать, не раздумал ли Борис Иосифович вставлять клизму. Он не раздумал, и нам предложили заходить.

С момента последнего моего визита в кабинете Бориса Иосифовича ничего не изменилось. Старинный заматеревший фикус в углу был тщательно протерт и сверкал лаковой влажной зеленью. Кто-то за ним ухаживал, и очень старательно. Все остальные фикусы, которые мне доводилось видеть в жизни, выглядели гораздо хуже.

Сам Борис Иосифович неподвижно сидел за столом и с каменным выражением на лице следил за нами. Он даже не счел нужным ответить на наше «здравствуйте». По случаю жары одет Штейнберг был в тонкий светло-серый костюм, почти белый, и в целом производил впечатление какого-то плантатора из южных американских штатов, властного, деспотичного и полного предрассудков.

Он довольно долго рассматривал нас, не предлагая садиться, и, как мне показалось, объектом его наблюдений была именно моя персона. Вальяжный и полный достоинства Макаров переминался с ноги на ногу, как какой-нибудь мальчишка. Чувствовалось, что Игорь Станиславович не привык к подобному обращению и оно вызывает в нем ощутимое раздражение, которое впоследствии неминуемо выльется на меня.

Наконец Штейнберг объяснил нам причины столь дорогой паузы.

– Я пытаюсь припомнить, – скрипуче сказал он, – знаю ли я кого-то из рядовых врачей нашей клиники так же хорошо, как господина Ладыгина? И отвечаю себе – нет, не знаю! Да я и не хочу, и не должен знать! Хороший рядовой врач должен быть неощутим – как воздух! Или, может быть, я что-то путаю? – вдруг подозрительно спросил он у Макарова.

– Нет, что вы! – поспешил успокоить его Макаров. – Мысль очень верная!

Борис Иосифович нетерпеливо кивнул, давая понять, что и не сомневался в верности своих размышлений, а вопрос был задан на засыпку. И тут же продолжил:

– И еще я пытаюсь вспомнить, сколько раз я побывал в кабинете главного врача, когда только начинал работать скромным ординатором в маленькой провинциальной больничке... И не могу вспомнить! Да мы и помыслить не могли, что это значит – переступить порог такого кабинета! Катастрофа, чрезвычайное происшествие. Наверное, мы были какими-то ненормальными, да? – задал он еще один провокационный вопрос.

Но нашего Игоря Станиславовича на такой мякине провести было невозможно.

– Субординация была у нас в крови! – убежденно заявил он, незаметно, но решительно дистанцируясь от меня и перекочевывая на позиции начальства.

– Но, видно, мои понятия теперь устарели! – печально заключил Штейнберг, будто не замечая его усердия и продолжая страдать в одиночестве. – Ординатор Ладыгин, например, чувствует себя в моем кабинете как дома! Он тут, можно сказать, прописался!

Это было явным преувеличением, но мы с Макаровым деликатно потупились, сраженные силой этой тирады. Однако, опустив голову и разглядывая узорчатую паркетную плитку, я тревожно гадал, что меня ждет в конце этих цветистых увертюр – старик не спешил выкладывать карты.

– Нет-нет, я и слова бы не сказал, если бы Ладыгин пришел ко мне, скажем, с предложением – как улучшить работу отделения! – вдруг мечтательно заявил Штейнберг. – Или принес разработанное им средство от СПИДа... Я бы только приветствовал! Но... – Борис Иосифович развел руками, ладно обтянутыми светлой плантаторской тканью. – Ладыгин является в этот кабинет единственно затем, чтобы пообещать не нарушать больше дисциплину. – Глаза у начальника при этом сделались как у обманутого ребенка.