Книга Погоня - Кирилл Шелестов

— Ты почему не ешь?! — приступил он ко мне.

— Не хочу.

— А ты через «не хочу»!

— Послушай, — проговорил я как можно мягче, — я благодарен тебе за все, мне жаль, что причиняю столько хлопот, мне совсем не хочется быть невежливым, но, пожалуйста, нельзя ли сейчас оставить меня в покое?

Он обиделся еще больше.

— А ты? — повернулся он к Насте.

— Я пообедаю, — пролепетала она. — Честное слово. Вечером...

— Да ты умрешь до вечера! — предрек он. — Ты на себя погляди — в чем душа держится?

Настя лишь виновато хлопала глазами. Отец Климент опустился на ящик и в упор посмотрел мне в лицо.

— Значит, ты голодовку объявил? — обвинительным тоном сказал он.

Я не ответил.

— Я к тебе обращаюсь.

— Я не хочу, — повторил я устало.

— Врешь, — отрезал отец Климент. — Ты что-то другое задумал! Я же вижу.

Я снова не ответил.

— Ты часом не помирать собрался, а? Извести себя решил? — допытывался он. — Да ты не стесняйся, честно говори. Мне можно — я ж монах. Жить надоело? Плохо тут, да? Ну давай ступай себе с Богом. Дело хорошее. Мы тебя и исповедуем здесь, и причастим. Вот только девчонку ты зачем мучаешь? Или ты ее за собой решил затянуть? Она вон, бедная, на тебя глядя, тоже голодает.

— Я не голодаю! — запротестовала Настя.

— Бегает за ним, переживает, — продолжал отец Климент, будто не слыша, — а ему плевать. Ему на всех плевать, он только о себе и заботится. Эгоист. Разлегся с дырявой башкой, ручки сложил и в потолок уставился. Вроде как он уже не жилец. Фарисей — вот ты кто. Наглец! Мухач, одно слово. Вышел, попрыгал два раунда — и спекся. Сдох. Ни к чему не способен: ни стерпеть, ни ударить. Обиделся на весь мир, что кто-то ему в глаз заехал и черепушку пробил. Мамочка, мне больно! Пожалей меня! Ты, кстати, удавиться не думал? А почему нет? Давай, удавись, как Иуда.

— Перестаньте! — воскликнула Настя. — Что вы такое говорите?!

— Молчи, — цыкнул на нее отец Климент. — Глянь на него! Вылитый Иуда! И бровь разбитая.

— Зашитая, — поправил я, еле сдерживаясь. — Ты сам зашил.

— Он не Иуда! — твердила Настя.

— Иуда, Иуда, — заверил отец Климент. — Иуда тоже гордый был. Гордые они только о себе и думают. А после в петлю лезут.

— А вы сами кто? — беспомощно упрекнула его Настя. — Напали на больного человека!

— А я как Антоний Великий, — скромно ответил отец Климент. — То есть я, конечно, себя с ним не ровняю, — поправился он. — Он великий святой, а я грешник, ленивый, нерадивый, прекословный, окаянный, вор, пьяница, стяжатель, блудник, прелюбодей, малакия... все в таком роде. Короче, есть у меня недостатки, я не отрицаю, но я со святого Антония пример беру. Я с демонами воюю. Знаешь, как они его метелили? Он на утро иной раз встать не мог — весь в синяках, в кровищи. Ты прочитай его житие, сама убедишься. А все одно бился. Так и я стараюсь. Их много, я один. Окружат меня, зажмут в углу и давай месить! В печень, в голову, в голову, в печень! Раз — по корпусу и обратно — в голову. Со всех сторон, спасу нет! А я перекрываюсь, блоки ставлю и терплю. На каждый удар выдыхаю и повторяю про себя: «Господи, помилуй мя грешного! Господи, не остави мене! Господи, не введи мене в напасть! Дай сил не упасть. Мне только до гонга продержаться. А уж после перерыва я их по одному переловлю и рвать буду!»

— Какой ты смиренный, — похвалил я.

Эта реплика почему-то совсем рассердила отца Климента. Он взвился.

— Не будь я монахом, знаешь, что я с тобой бы сделал? Взял бы да выпорол, чтоб дурь из тебя вышла. Перед девчонкой героя из себя строить каждый может, а ты со мной пободайся! Что? Страшно? Эх, скажи спасибо, что позорить тебя не хочу.

— Спасибо, — сказал я.

— Оставьте его в покое! — повысила голос Настя.

Артемка, не вполне понимая, что происходит, переводил тревожный взгляд с отца Климента на Настю.

— Значит, так, — решил отец Климент. — Выбирай одно из двух: или ты садишься и ешь как человек, или я в тебя насильно эту картоху затолкаю!

— Отвяжись.

Отец Климент поднялся и угрожающе распрямился. Настя метнулась ему наперерез. Он сделал нетерпеливое движение, желая ее отстранить, но, не рассчитав своей силы, шибанул так, что она, потеряв равновесие, упала. И тут раздался пронзительный визг. Артемка, сидя на корточках, смотрел на них из угла расширенными глазами и верещал, как раненный зверек. Отец Климент перепугался:

— Артемка, да ты что? Я ж нечаянно, братишка. Я не хотел ей больно делать. Настена, не зашиблась? Ты прости, родная! Скажи ему! Я ж ее тоже люблю, братишка. Ты не так понял.

Он шагнул к Артемке, но тот на четвереньках быстро подбежал к Насте, обхватил ее обеими руками, зарылся лицом в ее колени и разрыдался. Отец Климент совсем переполошился.

— Артемка, — взывал он в отчаянии. — Братишка, да что на тебя нашло?

— Все хорошо, — уговаривала Настя мальчика, гладя его по голове. — Мне совсем не больно, мы же просто играли.

— Мам-ма, — всхлипывал Артемка, крепче прижимаясь к ней. — Мам-ма.

Я взглянул на них, потом на отца Климента. Огромный и беспомощный, он топтался на месте, не зная, что предпринять, и, казалось, сам готов был расплакаться. Мне сделалось бесконечно стыдно за свое глупое упрямство, из которого все случилось. Я подошел к ним.

— Прости меня, — сказал я отцу Клименту. И повторил, обращаясь к Насте: — Вы тоже простите.

— Вам не за что извиняться, — возразила Настя. — Это все из-за меня, такая неуклюжая.

— То-то причем, — сокрушенно отозвался отец Климент. — Моя вина. Развеличался, дурак окаянный, раз-горделся, а бесы не дремлют. Цоп — и уже тащут!

Слыша перемену во всеобщем настроении, Артемка, не отпуская Настю, осторожно оглянулся, все еще всхлипывая.

— Прав ты во всем, брат, — покаянно проговорил ему отец Климент, — а я обратно по нулям сработал. Каждый раз, блин, одно и то же: смиряешь себя, смиряешь, вроде уже крылья растут, десять секунд до победы! Только воспаришь, и на тебе! Правый навстречу! Брык с копыт. Подловили, бесы! Опять поражение. Вставай, отец Климент, монах недостойный, иди каноны читай! И все по новой!

Я положил руку на его мощное поникшее плечо.

— Мы их с тобой потом по одному переловим, — заверил я. — Сначала моих, потом твоих, и всех порвем. Только давай поедим, а то я проголодался.

Ночью мне приснилось, как жена уходит от меня к своему майору, забрав сына, которому тогда не было и пяти лет. Перед нашим домом стоит старая «шестерка», в которую моя охрана грузит чемоданы, нахохленный майор сидит за рулем, боясь оглянуться в мою сторону. Потом жена с моим мальчишкой садятся сзади, мальчуган непоседливо крутится на сиденье и весело машет мне рукой. Он не понимает, что это навсегда. От пронизывающего чувства утраты я плакал во сне так, как не плакал с детства.