Книга Казароза - Леонид Абрамович Юзефович

— Здесь?

— Ближе к сцене.

— Здесь?

— Где-то тут, но правее.

— Здесь?

— Приблизительно.

Свечников взгромоздил один стул на другой, отмечая таким образом примерное местонахождение Даневича, затем пробрался между рядами и встал возле самого дальнего от сцены окна. Вчера оно было открыто, к нему тянулись все те, кто якобы хотел подышать свежим воздухом. Варанкин, впрочем, пошел туда, чтобы плотнее всунуть в штепсель вилку своего аппарата.

Это была первая точка, место Казарозы на сцене — вторая, Даневича в зале — третья. Они образовывали вершины почти равностороннего треугольника, провести через них одну прямую линию было невозможно. Стул, стоявший на сиденье другого стула, находился слишком далеко от стула на сцене. Отсюда, целясь в Даневича, Варанкин никак не мог попасть в Казарозу. Значит, в нее он и стрелял.

Свеча была зажжена снова. Покапав горячив воском, Свечников прилепил ее к подоконнику, присел рядом и на обороте листа с «Основами гомаранизма» синим концом своего двухцветного карандаша и тоже по пунктам начал восстанавливать вероятную последовательность событий:

1. Раньше К. была жрицей в гиллелистском храме.

2. Она знала, что Варанкин теперь живет здесь, поэтому и захотела поехать сюда на гастроли. Ей нужно было с ним встретиться. Вот почему она так легко согласилась петь в клубе.

3. В гиллелизме она давно разочаровалась. Возможно, придание новой религии осязательных форм зашло чересчур далеко, вплоть до каких-то мрачных обрядов, но она слишком поздно поняла, какому божеству ее заставляют служить. Отсюда настроение, выраженное в стихах на билете.

Вагин стоял у рояля и одним пальцем перебирал клавиши, нащупывая какую-то мелодию.

— Шуберт, «Баркарола», — сказал он, когда это у него наконец получилось.

Под его музыку Свечников добавил еще три пункта:

4. К. порвала с гиллелистами и унесла с собой их священный символ. Они, видимо, угрожали ей, и она решила вернуть гипсовую ручку Варанкину.

5. Варанкин не верил, что она будет молчать о том, что происходило в гиллелистских храмах. Если бы это стало известно, тень легла бы и на гомаранизм в его сегодняшнем виде. Варанкин решил ее убить. Сделать это предполагалось после концерта, но подвернулся удобный момент, ион им воспользовался.

6. Если за Вагиным вчера действительно кто-то шел, это мог быть Варанкин. Ему нужна была ручка, и он знал, что она лежит в сумочке.

Все казалось логично, однако эта схема не давала ответа на ряд важных вопросов. Свечников записал их уже не синим, а красным концом карандаша, нумеруя не цифрами, а буквами:

а) Откуда Осипову известно, что К. была «печальной жрицей на кровавом чужом алтаре» ? Что конкретно стоит за словом «кровавый» ?

б) Почему он выспрашивал у Вагина про сумочку!

в) Почему арестовали Варанкина!

г) Даневич сознательно врет, будто Варанкин стрелял в него, или сам в это Верит?

д) Если стрелял Варанкин (не в Даневича), выбросил он пистолет за окно или передал его И. Л.?

е) Кто принес деньги на похороны К.?

Вопросов было так много, что записывать их не имело смысла, да и места на листе уже не осталось. Он встал, открыл окно и наклонился над карнизом, пытаясь понять, мог ли выброшенный отсюда пистолет упасть возле нужника. Лицо сразу охватило теплым ветром.

Справа темнели купы деревьев, листва на них шумела так, словно усохла раньше, чем наступила осень. Полная луна стояла в небе. Из пятен на лунном диске складывались две фигуры: Каин, злой кочевник, вечно пронзающий брата-хлебопашца отобранными у него крестьянскими вилами.

— Знаете, как в древности объясняли происхождение пятен на луне? — становясь рядом, спросил Вагин. — Почему они постоянно движутся, меняют очертания… Считалось, что это гигантские орды насекомых вроде лунной саранчи.

С последним словом что-то сильно ударило в грудь, Свечников услышал выстрел и увидел проблеск в темноте. Он пошатнулся и сел на пол.

За окном в два голоса закричали: «Стой! Стой, стреляю!» Слышно было, как лязгнул, прокручиваясь, барабан. Битое стекло захрустело под сапогами, хлестнули еще два выстрела.

Свечников сидел на полу. Он знал, что в первый момент боли не бывает, и ждал, когда она придет. Перепуганный Вагин, метался от него к окну и обратно. Со двора доносились голоса. Они звучали все ближе, но слова тонули в шуме листвы, в хрусте шагов по щебню, в ожидании боли. Один голос принадлежал Нейману. Другой, тоже молодой и тоже знакомый, отвечал с той хорошо известной Свечникову интонацией, с какой говорит человек под дулом упертого ему в спину нагана.

— Идут сюда. Трое, — доложил Вагин, в очередной раз перебежав к окну. — Кто?

— Темно. Не вижу.

Он снова склонился над Свечниковым:

— Куда вас ранило? Дайте я посмотрю.

— Я сам.

Он пошарил по груди, нашупал дырку в пиджаке и правой рукой осторожно полез под левый лацкан, со страхом ожидая, что пальцы вот-вот намокнут теплым и липким. Нет, сухо. Тыльем ладони провел по подкладке пиджака, во внутреннем кармане что-то звякнуло. Рука скользнула туда и наткнулась на гипсовые обломки. Не было ни крови, ни боли. Священный символ гиллелистов спас ему жизнь.

Глава одиннадцатая

ВОЗЛЮБЛЕННАЯ

19

Стемнело, читать стало трудно. Люстру, слишком яркую для него, включать не хотелось, а настольная лампа не работала. Свечников отложил папку с воспоминаниями об Иде Лазаревне и опять встал у окна.

Снизу, со второго этажа, наплывало слабое жужжание неоновых букв над подъездом гостиницы. Буквы были синие, от них стекло отсвечивало холодным зимним блеском. Казалось, это свет луны, отраженный снегами, но из форточки тянуло майским теплом.

Огромный город никогда не засыпал. Как везде, оборонные предприятия работали в три смены, тяжелый несмолкающий рокот, днем тонувший в уличном шуме, накатывал с заводских окраин. Там еще жили старики, певшие когда-то:

Дружно, товарищи, в ногу,

Остро наточим штыки,

Всей бедноте на подмогу

Красные двинем полки.

Пьют всюду трутни и воры

Кровь трудовых муравьев.

Вычистим хищные норы

Щеткой стальною штыков.

Пусть от Урала до Вены

Встанет гигант трудовой,

Чтобы от Камы до Сены

Вспыхнул наш фронт огневой.

Не за могучим Уралом

Кончится страшный турнир,

В битве труда с капиталом

Поле сраженья — весь мир.

Это была «Уральская походная», любимая песня Свечникова. То, что родилась она не в гуще масс, а написана Фимой Фрейманом из дивизионного агитотдела, не делало ее хуже. Было чудом, что такую рвущую сердце песню мог сочинить чахлогрудый аптекарский ученик, который с бойцами даже поговорить толком не умел: его тут же сбивали с темы, спрашивая, из чего мацу пекут, или проверяли образованность вопросами о том, сколько патронов вмещает лента к пулемету Максима или Шоша. Тем неодолимее казалась высшая сила, таинственно избравшая своим орудием именно его, убогого. Мороз шел по коже, когда эта песня гремела в полковом строю, но сейчас ее грозные слова звучали в памяти печально и нежно, будто их напевала маленькая женщина с волшебным именем и голосом райской птицы.