Книга Легкое дыхание - Иван Бунин

— Отставной профессор консерватории, потом монах,пьяница и мой друг, Илья Подгаевский, — отрекомендовал его ПетрАлексеевич, здороваясь с гостями и усаживаясь к столу.

— Полно, Петр! — с пафосом воскликнул Подгаевский,кивнул всем головой и задумчиво зашагал из угла в угол, бросая себе в ротмятные лепешечки.

Наступило минутное молчание. Каменский пристально, безстеснения рассматривал то Подгаевского, то хозяина. Последний, очевидно,заметил это, потому что отчетливо повторил, обращаясь уже к одному Каменскому:

— Так как вы нас находите? Пьяны мы или уже можем вестидушеспасительные беседы?

— Мы этого еще не знаем, — ответил Каменскийсерьезно.

Петр Алексеевич сделал вид, что уже не слушает, и обратилсяк Наталье Борисовне:

— Мамаша, — сказал он, — налейте и мнестаканчик чаю, только, пожалуйста, без коньяку!

— Вот как! — засмеялась Наталья Борисовна.

— Я слышу разговор о Толстом, — продолжал ПетрАлексеевич, оглядывая всех и подчеркивая слова, — и вот мне пересталохотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, чего прежде нехотелось. И когда я понял то, что понял, я перестал делать то, чего не надоделать, и стал делать то, чего не делал и что нужно делать.

Все засмеялись.

— Очень, очень удачно скопирован Толстой! —подхватил Бобрицкий.

— Какой догадливый! — пробормотал Петр Алексеевич,раздувая ноздри.

— Нет, почему вы так против велосипедистов? —улыбаясь, но уже нервно прикрывая глаза и волнуясь, заговорил Игнатий.

— Разве я это сказал? — спросил Каменский и поднялброви.

— То есть не сказали, но, в сущности, это понятно… Иэто странно… Я думаю, что всякий труд, исполняемый с наименьшим напряжениеммускулов…

Все прислушались. Каменский же немного наклонил голову, и полицу его было видно, что он хочет вникнуть в каждое слово. Но Игнатий запнулся,щелкнул пальцами и прибавил торопливо:

— Я хочу сказать, что такой труд, во всяком случае,более нужен, чем какой-либо другой…

— Я вас не понимаю, — спокойно возразил Каменский.

— Не понимаете? — переспросил Игнатий.

— Извините, не понимаю.

Игнатий вздернул плечами.

— Что же тут непонятного? Разве я темно выражаюсь?

— Нет, но вы, очевидно, не подумали, что сказали.

Игнатий прикрыл глаза, соображая, подумал он или нет, инаконец выговорил:

— Нет, знаете, я темно выразился, но вполне понятно,что я хотел сказать. Я хотел сказать, что всякий труд…

— Нужно всегда различать, — тихо, но властноперебил Каменский, кладя ладони на стол, — нужно всегда различать, чтонужно и что не нужно в жизни; именно, как сказал Петр Алексеевич, надо знать,что нужно делать и чего не нужно делать.

Он мельком взглянул на Петра Алексеевича и продолжал:

— Да, именно так. Поэтому слово «всякий» очень часто неимеет ни значения, ни смысла. Всякий труд! Да вот ведь и обезьяна трудилась, ией стало жарко и скучно наконец.

— То есть я не понимаю, про какую обезьяну вы говорите?

— А вот про ту, что катала чурбан. Помните басню? Отруде надо думать серьезно и избирать надо тот труд, который не ограничиваетсяодним наименьшим напряжением мускулов. Труд жизни…

Игнатий заволновался еще больше.

— Вы думаете, кажется, что я не имею понятия о труде?

— О чьем труде?

— Вообще о труде… Я не меньше вашего работал и работаю…

— Я о вас пока не говорил.

— Но ведь это понятно!

— Я о вас не говорил. О вас я еще буду говорить.

Игнатий вспыхнул.

— Но ведь это, конечно, и от меня будетзависеть, — резко возразил он. — Личности тут ни при чем.

— Нет, именно при чем. И отчего нам не говорить друг одруге? Мы не должны учить других, когда еще не очистились сами, но мы должны бытьбратьями и помогать друг другу.

— Однако же вы говорите тоном именно поучения!

Каменский немного смутился, но тотчас же оправился.

— Я не поучаю, — сказал он серьезно, — яговорю только то, что мне кажется истиной, которую я уразумел сердцем. Я ненасилую вас — это главное. И вы напрасно сердитесь на меня.

— Я нисколько не сержусь, я сказал только, что знаю,что такое труд, не хуже другого…

— По вашим рукам этого не видно.

— Если вы, — перебила Каменского Софья Марковна, ивсе оглянулись на нее, — если вы подразумеваете под трудом труд толькофизический, то я думаю, что ограничивать настолько труд, по меньшей мере,странно. Умственная жизнь человека нуждается в полном развитии иусовершенствовании.

— Илья? — спросил Петр Алексеевич. —Справедливая это мысль? Правда, мы с тобой труженики и умственно развиваемся?

И с заигравшею в глазах злою улыбкой оглядел всю компанию,долил чай коньяком и выпил, как воду.

— Илюша! Что же ты? — добавил он, обращаясь кПодгаевскому.

Подгаевский, который шагал вокруг стола, оживился.

— Изволь! — сказал он, наливая и себеконьяку. — Но ты обратился ко мне с вопросом. Так я тебе скажу, мой милый,что мысль Софьи Марковны совершенно справедливая. И твоя обычная ирония тут нипри чем. «Оставь ее отжившим и нежившим!»

— Будто бы мы с тобой еще не отжили? — спросилПетр Алексеевич.

— Мы тени, мой милый! Но сущность наша и красотавечны! — сипло вскрикнул Подгаевский.

Петр Алексеевич дослушал его и спокойно выговорил:

— Вот и врешь! И мы с тобой, к сожалению, не тени, икрасота не вечна. Например, вот мамаша была очень красива, а теперь толькостарая карга.

Поднялся общий смех и говор.

— Виноват!.. — говорил Каменский с блестящимиглазами.

IX

— Виноват, я не договорил, — повторил он. — Явас перебью на минуту, — продолжал он только для того, чтобы вдуматься вто, что хотел сказать, так как намеревался говорить долго. — Я хотелответить вам, Софья Марковна… Оставим на минуту труд в стороне, нужно сперваговорить о жизни… И вот я думаю так: жизнь человека должна быть направлена преждевсего к раскрытию и познанию…

— К раскрытию чего?

— К раскрытию того, что нужно и важно для человека, кразвитию его добрых чувств, чтобы он мог любовно и радостно исполнять своеназначение на земле и волю пославшего его…

— Пославшего его, — повторил Игнатий. — Ктоже этот пославший?