Книга Вадбольский - Юрий Никитин

нашу сторону не повели и бровью, хотя явно заметили, а среди наших курсантов немало очень даже видных парней.

— А как же, — пролепетал я, — они… вроде бы, как я слышал, даже воюют? И в Щели ходят?

Он потряс головой.

— Во, выдумал!.. Кто ж их в ряды армии пустит?.. Даже в Щели низзя, даже иностранкам из тех земель Российской империи, где определенные вольности. Вот в немецком королевстве, что в Приволжье, там свобод больше, но там и дисциплина выше, там даже женщины чуть не строем ходят, ещё в остзейском герцогстве… ещё где-то есть места, где женщины уже чуть ли не в правительстве.

— Divide et impera, — сказал я с пониманием.

— Да пошел ты со своими греками!

— Разделяй и властвуй, — перевел я. — Тогда этим субъектам федерации… э-э…империи труднее договориться супротив батюшки-царя!

Он поморщился.

— Да, ты из самой глуши. У нас давно не говорят о батюшке-царе, а только о Государе Императоре.

Я напоследок ещё разок оглянулся на оставшихся за зеленью сада девушек.

— Мы с ними не пересекаемся?

— Почему же? Раз в месяц проводятся тренировочные балы… А так они все с факультета лекарей. Повезло парням, что учатся там. Правда, ночуют эти парни в нашем корпусе.

Тревожное ощущение прокатилось по моему хребту, я переспросил сдавленным голосом:

— Что значит, тренировочные?

— Ну, подготовительные. Когда закончим Академию, придется посещать настоящие балы и приемы, потому должны уметь танцевать, поддерживать достойные беседы, уметь держаться и выглядеть безупречно. А ты думал нас учат только драться? У нас выпускают не солдат, а офицеров и будущих государственных чиновников!.. Пойдем быстрее, а то занятия начнутся, а мы ещё не поели!

В столовой я устремился к свободному месту, справа быстро сел Толбухин, слева устроился пухлый толстяк, сразу же ухватил ложку и принялся жадно вычерпывать суп, будто вот-вот отнимут, а я искоса поглядывал по сторонам, стараясь не привлекать внимания.

Мерой человека является его работа, но то в моем прошлом мире, а здесь куда важнее титулы, связи, должности родителей и родни, совсем другой мир, от остатков которого с таким трудом избавились в моем времени.

Для выживания нужно как можно быстрее обзавестись друзьями, одиночку сомнут, каким бы сильным ни был. Для меня это трудно не только потому, что на уровне инстинкта брезгаю такой нечистоплотностью, но ещё и статус мой здесь на самом дне.

Среди принятых в Академию два князя, с десяток графов, остальные виконты и бароны. Но даже с баронами я не ровня, за их спинами могучие роды, а у меня только пустой и ничем не подкрепленный титул. Даже не барона, а баронета, звучит как будто тоже хоть и барон, но какой-то недоделанный, недобарон.

Столовая гигантская, на всех столах белоснежные скатерти, стулья больше похожи на кресла, на резных ножках и с широкими подлокотниками, спинки красиво изогнуты.

На каждом столе одинаковые кувшины с цветами, широкие блюда с красиво нарезанными ломтиками свежего хлеба, а также солонки и перечницы.

Нас издали увидел Равенсвуд, ухватил свою тарелку и перебрался к нам.

— Свиньи вы, — сказал он вместо «драсте», — но хоть свои свиньи.

У него на тарелке жирная селедка, горка гречневой каши и ворох зелени, с этого начинается обед в столовой Академии.

Еду разносят половые, быстрые и проворные парни, работают умело и чисто, но я с грустью вспомнил официанток в коротких юбочках, можно по жопе шлепнуть в виде комплимента, а парней что-то не хочется…

— Похоже, — сказал я, — кормят неплохо.

Толбухин сказал понимающе:

— Тоже родители не дали денег?

— Сам должен крутиться, — ответил я. — Мы ж на казенном обеспечении?

— Ну да, — подтвердил он, — все, кто принят. Но скудновато, ничего лишнего.

Нам тоже подали по селедке с кашей и зеленью, а потом почти без перерыва принесли фасолевый суп с ломтиками поджаренной оленины, знакомый мне по классике бараний бок с кашей.

Всё вкусно, я ел с огромным удовольствием, не сразу уловил, что на меня как-то странно поглядывают не только с соседних столов, но даже Толбухин с Равенсвудом.

— Что-то не так? — спросил я.

Равенсвуд улыбнулся, но промолчал, Толбухин объяснил шёпотом:

— Больно искренний ты, сибиряк. Проголодался?

— А что, — пробормотал я настороженно, — это плохо?

— Показывать плохо, — ответил он тоже негромко, — мы же благородные, а не простолюдины.

За соседним столом четверо ничем не примечательных человеков, так, простые, но благородные квириты, а дальше стол, как видно издали, — претенденты на звания лидеров курса.

Выделяется рослый парень с красиво расставленными мускулистыми плечами, грудь выпуклая, кости плечевого пояса соединены акромиально-ключичными сочленениями. Наверняка есть и третья парная кость плечевого пояса — коракоид, что-то в нём есть такое, коракоидное.

Даже мордой хорош: высокие и резко очерченные скулы, ясные глаза цвета январского льда, красиво обрезанные по моде волосы оттенка спелой пшеницы, красиво вылепленный подбородок с широкой нижней челюстью.

Он чаще других поглядывал в нашу сторону, Толбухина и Равенсвуда сразу оценил и отставил их в сторону, а вот я заинтересовал. Как же, растяпистый сибиряк, в столичной жизни ни уха, ни рыла, прекрасная мишень для насмешек и упрочения роли лидера курса.

Он спросил нарочито громко:

— Кто тут чавкает, как голодная свинья, дорвавшаяся до помоев?

Друзья хохотнули, один указал на меня пальцем.

— Вон то существо.

Лидер поморщился.

— И почему их не отсаживают в другое помещение… где кормят скот?

Снова захохотали, а за нашим столом Толбухин и Равенсвуд помрачнели. Я продолжал есть, меня оскорбляют, но я не оскорбляюсь, у дураков и шутки дурацкие, мог бы что-то оригинальнее придумать, а то вот так в лоб недостойно дворянина.

С другой стороны, всё понятно, над Толбухиным поиздеваться не так эффектно, он мельче, а я куда крупнее, над таким изгаляться как бы круче, к тому же я долго вообще могу не замечать стрелы в свой адрес, с виду толстокожий, мы же все такие в Сибири.

Я сказал совсем тихо притихшим Толбухину и Равенсвуду:

— Не парьтесь. На мне, где сядет, там и слезет.

Толбухин сказал так же тихо:

— Это же Ротбарт. Сын герцога Гессен-Кассель-Румпенхайма!.. У него отец и дядя вхожи к Императору, важные чины в Императорской Канцелярии.

Я пробормотал:

— Вряд ли отец станет покрывать чадо, если тот слишком уж зарвется.

— Кто знает, — сказал Равенсвуд. — Да и вообще… Говорят, у него магия огня уже пробудилась, вот-вот достигнет уровня адепта!

Кто такой адепт я не знаю, но оба мои сокомнатники заметно встревожились и притихли.

В груди нарастает жгучее чувство раздражения и злости. Надо овладевать сложностями этого мира, а тут это детские амбиции, желание