Книга Тропа предела - Антон Валерьевич Платов

рундучке у штурвальной стойки, вместе с древним коробком спичек, старым монокуляром, курвиметром, карандашами и прочей мелочью. Карта эта была у моего капитана с послевоенных времен, а сама она осталась в этих местах от первых военных топографов и гидрологов, работавших здесь еще в тридцатых годах. Кэп берег ее, — карта была кладезем полезной информации, отсутствующей на современных двухверстках.

Я включил в рубке свет и, достав карту, разложил ее на штурманском столике. Карта была рабочая, на ней было прочерчено только основное русло Кичуги и десятикилометровая полоса вдоль него. Вокруг змеящихся изображений рукавов и притоков оставалось немалое пространство, некогда пустое и белое, а сейчас пестревшее сотнями полустершихся от времени рукописных пометок. Лист был очень большой, соответственно масштабу, еще старому, — две версты в дюйме.

Протоку я нашел быстро — карта была по- старинному подробной, но без лишних деталей. И радостно удивился — протоку перечеркивала тонкая линия, у длинного конца которой стояли карандашные буквы: «с/х для МС и далее: «14-2.2/П». Код означал: судоходна для малых судов; средняя ширина — 14, глубина — 2.2 м, дно песчаное. Для нашего пароходика два с лишним метра — глубина более чем достаточная.

Но чуть ниже была сделана приписка — совсем маленькими, почти неразборчивыми буковками. И все же я ее разглядел. «Выше не прошли — туман». Что-то показалось мне неправильным, неверным, не таким, как должно быть. И я почти сразу понял, что именно: протока была нарисована длинной, никак не менее сантиметров пяти…

Четыре километра. Те топографы… когда у них там пал туман, они явно увидели, что протока не кончается, иначе не пометили бы: «выше не прошли»… Я сложил старую карту — под ней на столике лежала современная. Моя протока по-прежнему синела на ней резко обрывающимся двухкилометровым червячком. И она не могла просто зарасти с тридцатых годов — на современной карте протока упиралась в невысокий увал — там не могло быть не то что старого русла, на и просто болотины…

Какой-то внутренний толчок заставил меня оторваться от карты и взглянуть в окно. Из ярко освещенной рубки казалось, что там, за бортом парохода, висит уже непроглядная тьма, раздираемая лишь лучом прожектора. Я выключил верхний свет, оставив лишь маленький светильник над пультами; глаза привыкли понемногу к забортной полутьме — все-таки в это время года ночи на Кичуге еще светлые. Туман продолжал подниматься, но берега и вход в протоку были еще вполне различимы. Пароход потихоньку сносило.

Вздохнув, я перевел рукоять хода на «малый» и, развернув судно наискось поперек русла, неспешно пошел к устью протоки. Конечно, это было сумасшедшим делом, — не знаю, как кэп, но уж начальник-то меня не похвалил бы точно. Хотя, с другой стороны, если протока соответствует описанию в старой карте, я свободно войду в нее, пережду ночь и туман, и завтра выберусь на открытую воду задним ходом…

Подойдя к чернеющему устью, я вновь сбросил ход до «самого малого». Было страшновато и как-то печально — та тихая предзакатная печаль так и не ушла, не растворилась в звуках реки и леса, — и еще было любопытно. По-детски любопытно: а что будет? Снова вздохнув, я направил судно в протоку, стараясь строго держаться ее середины.

И едва мы вошли в нее, как темнота и тишина накрыли меня. Мне даже показалось на мгновение, что заглохла машина, — настолько нереальными, жутковатыми были ощущения…

А впереди, в луче прожектора уже клубился туман. Не знаю, быть может, там, на большой воде, туман раздувало маломальским ветерком, — но здесь туман царствовал безраздельно. Хочешь — не хочешь, но мне пришлось перевести рукоять хода на нейтралку, а потом и дать чуть-чуть назад, чтобы не идти вперед по инерции при почти полном отсутствии видимости. Впрочем, берега протоки были еще различимы; каким-то фантастическим образом высовывались из белесых клубов темные ветви и стволы деревьев. Дождавшись, когда судно окончательно станет, я выключил прожектор и заглушил машину.

Зловещая тишина сразу оборвалась, кончилась, распалась на тысячи лесных звуков. Где-то далеко-далеко подала голос лягушка; темный совиный силуэт шарахнулся меж деревьев, сопровождаемый мягким шелестом крыльев; прокричала сойка; мелкое зверье зашуршало сухими веточками на берегу; одинокая волна чуть слышно плеснула в борт…

5

В освещенной рубке было уютно; совсем не хотелось спать или спускаться вниз, в тесную кают- компанию. Я сходил на камбуз, вскипятил чаю, вернулся наверх. Прихлебывая из кружки, еще раз изучил старую кэпову карту — все было верно: «с/х для МС, 14-2.2/П, выше не прошли»…

А за стеклами рубки клубился туман. Я — ради интереса — встал, отворил внешнюю дверь, ведущую на палубу. Не было видно ничего — ни близкого фальшборта, ни досок палубного настила. Но туман, как ни странно, не потек внутрь рубки, — так и остался висеть молочно-непрозрачной стеной над комингсом, в дверном проеме. Падающий из проема свет вырезал в тумане короткий размытый коридор, за которым было совсем темно.

Захлопнув дверь, я вернулся внутрь, в домашний уют рубки; включил радар. Он заверещал тихонько наверху, под топом мачты; тусклым зеленым светом загорелся экран. Описав полный круг, зеленый лучик из центра экрана оставил только одну коротенькую полосочку где-то на северо-западе. Это было естественно — на Кичуге радар отбил бы всю береговую линию, а здесь берега были слишком близко. Единственная ярко- зеленая отметка была, вероятно, Медвежьим Камнем — огромной скалой на берегу, которую я не так давно оставил по левому борту.

Я выключил радар и почти сразу услышал голос.

Сначала я подумал, что мне показалось, но через полминуты возглас повторился:

— Эй, на катере! — голос был негромкий и явно принадлежал девушке или девчонке. Почему-то первой моей реакцией была обида: с чего это вдруг наш любимый пароход обзывают «катером»?

Я поднялся и вышел на палубу, сразу потонув в молочном океане тумана; шагнул, выставив вперед руки, уперся в фальшборт.

— Кто здесь? — спросил я в туман.

— Я, — голос звучал где-то совсем рядом.

— Ты где?

— Тут я, на берегу…