Книга Ночь с открытыми глазами - Николай Валентинович Худовеков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он держался так, словно ожидал заранее того, что случилось. В лице не переменился, говорил спокойным голосом, больше, чем обычно, растягивая слова. Но Женю наградил таким тяжелым взглядом, что она поняла: не оставаться ей больше у них.
Когда, однако, заговорила о гостинице, Сардар и слышать не хотел. С трудом его уговорила, обещав, что будет к нему приходить каждый день. И она, уже устроившись в это самое общежитие-гостиницу, куда ее со скрипом, но все-таки пустили, — возвращалась каждый день, и они о многом говорили, когда Сардару стало лучше. Сергея Гассановича в это время или дома не было, или он в другой комнате отсиживался, с Женей не разговаривал.
…Ударил Сардара действительно Виктор Авдеенко. И ссора из-за ничего началась: придрался к какому-то пустяку, принимая от Сардара вахту. Слово за слово, и наконец:
— Теперь ты московскую овчарку-журналистку напускаешь на нашу семью?
Схватил оказавшуюся под рукой металлическую трубу и…
В милицию не сообщали. Мастер тот, Никитич, при всей смене сказал Авдеенко:
— Чтобы на наших промыслах тобой не пахло. Понятное дело?
«Московская овчарка», разговаривая с Сардаром, часто не выдерживала, плакала. А уходила к себе в гостиницу — начинались нелегкие раздумья. Однажды после таких раздумий сказала Сардару:
— Знаешь, и мне иногда кажется: хорошо ли мы это затеяли, поиски? У Гомонка характер такой, я теперь поняла: не умрет спокойно, если не успеет в жизни кого-нибудь укусить, хотя бы мысленно.
— Наверно, из людей, которые чувствуют, что к ним в жизни относятся не очень серьезно, — вставил Сардар, — а сами высокого мнения о себе, вот и… мстят, что ли, при первой возможности. Хотя бы кому-нибудь. Для них это тоже, как ты сказала, самоутверждение.
— Да я не о том, — с досадой перебила Женя. — Ты вчера говорил: нужно добывать истину, чего бы это ни стоило, истина сама по себе — вещь безотносительная. А не бывает ли цена слишком высокой?
— Смотря какая, — раздался голос, от которого оба вздрогнули. Старший Джани-заде стоял на пороге с трубкой в руке и, ловя ртом только что выпущенный дым, смотрел на них прищуренными глазами.
— Отец, дай мне сказать, — горячился Сардар. — Все равно, к кому бы ни относилась тайна, она обязательно касается всех — и вас, и ваших детей, и ваших внуков…
— Потому-то мне не остается ничего больше, как рассказать все, как было и есть на самом деле, — вздохнул Сергей Гассанович, — пока эта хорошая девушка наломала дров не так много. Эх вы, будущий инженер человеческих душ… Рустамов, знаменитый художник из Окшайского, бывшего Окшайского, делает поспешные выводы из людской молвы, а вы их подхватываете. Это ведь он вам наговорил на Авдеенко, Николая Трофимовича? Что он сказал?
— Что один из вас, троих, был не то трусом, не то предателем, вы не хотите его выдавать и молчите.
— Из каких троих?
— Ну, кто спасся… Ведь вы там наказание отбывали? Вы и ваш друг Николаев. Так?
— Чудно, девушка, много вы узнали от Рустамова.
— А вместе с вами спасся Авдеенко. Рустамов говорит, что, вероятнее всего, Авдеенко в чем-то замешан, а вы…
— А почему вероятнее всего — Авдеенко?
— Он сказал, что знал вас с Николаевым, вы вряд ли могли…
— Ну, пусть поплачет его теория вероятности.
11
— В Окшайском, наверно, шум и движение, — сказал боец, поглядев в сторону невидимого отсюда села. — Дым от ваших танков туда летит, да и слышали они концерт наш. К слову сказать, — повернулся он к танкисту в очках, с перебинтованной головой, — там, в Окшайском, есть такие, что хлеб-соль для вас берегли. Встречать хотели.
— Это не имеет значения, — равнодушно ответил по-русски его собеседник.
— Да, конечно, сейчас для вас не имеет…
— Никогда не имеет.
Они сидели в той самой хибарке, где не так уж много часов назад капитан Хазин и сержант Паукин спорили, что им делать с заключенными. Новый день, который только что начался, не застал в живых ни Хазина, ни Паукина и почти никого из заключенных. Трое из них только уцелели, и то переранены все. Да один боец охраны, который пленным танкистам сурово представился: «Рядовой Красной Армии Александр Ворошилов», да еще тот, что на вышке дежурил у склада, и сейчас там. На этом кончай счет. Александр Ворошилов понимал, что в такой ситуации только ему и принимать командование всеми, кто остался. А было ему двадцать лет, на фронт ушел с первого курса института.
Чужие и свои сидели вокруг деревянного столика в хазинской хибарке. Танкистов трое сдалось — был еще четвертый, тот в плен не захотел, застрелился. Танк стоял неподалеку от хибарки — привели его сюда.
— Нам очень приятно, что попали в плен к самому Ворошилову, — тем же безучастным тоном объявил немец с перебинтованными глазами.
— Так прошу представиться, — чуть улыбнулся боец.
— Майор танковых войск Рудди Цергер.
— По-моему, вы плохо видите, Цергер?
— Я уже почти ничего не вижу. Я не вижу, я ощущаю.
— И командовали танком по ощущениям?
— Не только танком, — майор Цергер говорил с сильным акцентом на «о». — Не буду вас… обрадовать. Слепых в Германии еще в армию не берут. Это сегодня ночью мне досталось от ваших летчиков по пути сюда.
— И все-таки вы вели колонну?
— И все-таки вел. Как у вас говорят: если впереди цель…
Рядом с Ворошиловым сидел Сергей Джаниев. Он уцелел в бою, хотя, казалось, бросился на смерть первым. Швырнув гранаты в головной танк, был отброшен взрывом прочь от дороги, потерял сознание и пришел в себя, когда бой уже окончился.
— У вас-то какая может быть цель, фашист собачий, — презрительно бросил он сейчас в ответ на высокопарное замечание Цергера.
— Со мной теперь уже все кончено, — ответил тот, — но это ничего не меняет. Можете быть уверены, что история не пойдет по-вашему.
— Ну, история — вещь такая, — усмехнулся Джаниев, — что сама говорить за себя умеет, по-вашему или по-нашему. К слову сказать, раз вы такой убежденный, на черта вы с д а л и с я? (Он презрительно подчеркнул это «ся»). Почему вы прекратили бой? Танк еще двигался и мог стрелять…
— Я видел, что продолжать бессмысленно, — ответил Цергер. — Я это понял раньше
