Книга Письма. Документы. Воспоминания - Исаак Ильич Левитан

изнывала под гнетом тяжелой семейной жизни, и, случайно познакомившись с нами, она нашла в нас отклик многому из того, что бродило в ее душе. Невольно мы очень сдружились, и когда у этой женщины созрело решение уйти из семьи, нам пришлось целыми часами обсуждать с ней разные подробности, как это сделать. Видеться приходилось тайком по вечерам, и вот, бывало, я брожу с ней в подгородней рощице, а Левитан стережет нас на пригорке и в то же время любуется тихой зарей, догорающей над городком. Здесь подметил он и мотив «Золотого Плёса», который потом каждое утро стал писать, пополняя запас впечатлений своими наблюдениями по вечерам…

Расскажу еще кое-что, относящееся к другим картинам Левитана: «Владимирке», «Омуту», «Вечному покою»… «Владимирка» была написана уже не в Плёсе, а близ Городка, Владимирской губернии в имении Болдино, где мы с Левитаном тоже провели одно лето.

Однажды, возвращаясь с охоты, мы с Левитаном вышли на старое Владимирское шоссе. Картина была полна удивительной тихой прелести. Длинная полоса дороги белеющей полосой убегала среди перелеска в синюю даль. Вдали на ней виднелись две фигурки богомолок, а старый покосившийся голубец со стертой дождями иконкой говорил о давно забытой старине. Всё выглядело таким ласковым, уютным. И вдруг Левитан вспомнил, что это за дорога…

– Постойте. Да ведь это Владимирка, та самая Владимирка, по которой когда-то, звякая кандалами, прошло в Сибирь столько несчастного люда.

Спускается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль,

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль…[183]

И в тишине поэтичной картины стала чудиться нам глубокая затаенная грусть. Грустными стали казаться дремлющие перелески, грустным казалось и серое небо.

Присев у подножья голубца, мы заговорили о том, какие тяжелые картины развертывались на этой дороге, как много скорбного передумано было здесь, у этого голубца…

На другой же день Левитан с большим холстом был на этом месте и в несколько сеансов написал всю картину прямо с натуры.

«Омут» был написан в Тверской губернии, в имении Панафидиных, близ Затишья, в котором мы жили после Плёса.

Этюд для этой картины Левитан сделал в Бернове, имении баронессы Вульф, на мельнице, куда мы ездили на пикник. Увидав Левитана за работой, баронесса подошла к нему и спросила:

– А знаете, какое интересное пишете вы место? Это оно вдохновило Пушкина к его «Русалке».

И затем она рассказала трагедию, связанную с этим омутом. У прадеда баронессы, человека крутого нрава, был молодой конюший. Юноша влюбился в дочь мельника, она от него забеременела, и об этом доложили барину. Барин разгневался и забрил конюшего в солдаты, а девушка в этом самом омуте утопилась. По словам баронессы, Пушкин не раз гостил в Бернове, в соседнем имении, Малиннике, бывал на мельнице, здесь ему рассказали предание, связанное с омутом, и он написал «Русалку»…

Сделав маленький набросок, Левитан решил писать большой этюд с натуры, и целую неделю по утрам мы усаживались в тележку – Левитан на козлы, я на заднее сидение – и везли этюд, точно икону, на мельницу, а потом так же обратно.

Затем с моим отъездом в Москву Панафидины предложили Левитану перебраться к ним, в Покровское, и тут в отведенном ему под мастерскую большом зале он и написал свою картину…

Картину «Над вечным покоем» Левитан написал уже позже, в лето, проведенное нами под Вышним Волочком, близ озера Удомли. Местность и вообще весь мотив целиком был взят с натуры во время одной из наших поездок верхом. Только церковь была в натуре другая, некрасивая, и Левитан заменил ее уютной церквушкой из Плёса.

Сделав небольшой набросок, Левитан сейчас же принялся и за большую картину. Писал он ее с большим увлечением, всегда настаивая, чтобы я играла ему Бетховена, и чаще всего симфонию heroique с ее Marche funèbre.

Вообще Левитан страстно любил музыку, чутко понимал ее красоту, и не раз проводили мы целые вечера за музыкой. Я играла, а он сидел на террасе, смотря на звезды и отдавшись думам и мечтам.

Особенно много провели мы таких вечеров в Покровском, у Панафидиных (в Тверской губернии). Здесь иногда эти вечера окрашивались даже особым каким-то мистическим тоном. В том же имении гостила Наталия Б., оригинальная в своих фантазиях молодая женщина. Когда я начинала играть, она, распустив свои пышные и длинные белокурые волосы, выходила на террасу, начинала кричать по-совиному и делала это с таким совершенством, что через несколько минут настоящие совы начинали ей откликаться, слетались к дому и, рассевшись по деревьям у террасы, вторили музыке своим криком, а Наташа, как ведунья, время от времени поддерживала их энергию своим криком. Получалось что-то совсем необычайное, и Левитан был в восторге, тем более, что к Наташе он был как будто не совсем равнодушен.

Вообще много, много было пережито нами вместе, и переживалось все так поэтично, весело под пение, музыку и вечные беседы и споры об искусстве… Семья Панафидиных очень привязала к себе Левитана той бережностью и уважением, с которыми она относилась и к художнику, и ко всему, его касавшемуся. За Левитаном ухаживал и заботился весь дом, куда летом съезжалось более двадцати трех человек родни. Все располагали свое время соответственно занятиям Левитана. Когда он работал, никого даже не было видно в нашем «Затишье». К вечеру же все оживало, все шло к нам, за нами. Зато праздники, наоборот, Левитан отдавал уже им, целиком посвящая их на поездки в соседние уголки и на хождение по грибы, до чего Левитан тоже был страстный охотник. В благодарность за такое отношение Левитан оставил Панафидиным хорошую по себе память, написав отличный портрет во весь рост с Николая Павловича Панафидина… Этот портрет всегда хотелось показать на выставках, но почему-то это так и не удалось, а жаль, потому что у Левитана нередко являлось стремление к портретам, и они иногда выходили интересными…

Т.Л. Щепкина-Куперник

[ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ]

Левитан был большим другом Чехова и играл большую роль в молодые годы Чехова.

Я с ним познакомилась еще раньше, чем с Антоном Павловичем, там же, где и с Ликой, – у одной художницы, Софьи Петровны Кувшинниковой, женщины очень интересной. Это была женщина лет за сорок, некрасивая, со смуглым лицом мулатки и вьющимися темными волосами (только не такими, как у негров, а очень мягкими) и с великолепной фигурой. Она была очень известна в Москве, да и была «выдающейся личностью», как принято тогда было выражаться. Она писала красками (и очень хорошо, главным образом цветы), прекрасно играла на фортепиано; в молодости носила мужской костюм и ходила на охоту, а позже ездила с