Книга Чемодан. Вокзал. Россия - Антон Серенков

нужен.

Документы у меня были в порядке. Янович покрутил их так и эдак, но, видимо, все-таки решил на вкус не пробовать и только уточнил:

– В снегу вы их валяли, что ли? Мятые как черте что.

– В снегу, да. Еще летом вывалял заранее.

– Ну пойдемте разместим вас, а потом уже на службу. Мой дом вон, а вот этот ваш будет.

Он без стука зашел в избу. Маленькое оконце, сплошь заляпанное тряпками и бумагой, едва пропускало свет. В горнице в полутьме на скамье сидел немец и на гитаре подыгрывал рвавшему на куски гармонь крошечному подростку. Янович откашлялся. Музыканты остановились.

– Вон ваша койка через дверь видна, – сказал Янович. – Кидайте чемодан и пойдем.

Я огляделся по сторонам.

– Чо смотришь, дяинька? – спросил у меня подросток.

– Воды бы.

Он метнулся куда-то за стенку и вернулся уже с полной жестяной кружкой.

– Кипяченая? – спросил я.

Немец на скамейке хихикнул.

– Городской, значит, – сказал Янович. – Это хорошо.

Управа была в дальнем углу вытянутой ромбом центральной площади. Размещалась она в помещении бывшего колхозного склада, а тот, в свою очередь, был сделан из старой церкви, у которой были сбиты кресты с куполов и порядочно раскурочена хозяйственной деятельностью советов паперть. Вход в прежнюю администрацию, бывшую при царе школой, был заколочен кривыми сырыми досками, которые, видимо, для надежности еще и сверху замазали грязной зеленой краской. Дальше был магазин из игривого красного кирпича, он, впрочем, тоже был заколочен. Справа находилось еще какое-то дореволюционное присутственное место, но его заколотить у местных жителей сил уже не хватило, и только на дверях висел уверенный замок, а все окна были старательно заклеены газетами. Во все стороны от площади уходили одинаковые грязевые каналы с одинаковыми плюгавыми деревянными домами. Я силюсь вспомнить название города, но, кажется, эта тайна уйдет со мной в могилу.

Внутри церкви стоял приятный одухотворенный полумрак, а под куполом шумно летали две-три ласточки.

– Под ноги смотрите, не прибрано у нас.

Помещение было заставлено конторскими столами всех сортов, за которыми сидели человек пять сотрудников. Все как один с испитыми, но вполне интеллигентными физиономиями. Пол был когда-то давно крашен в специфический советский бордовый цвет, но под слоем пыли выглядел нежно-розовым. Ровно посередине между столами стояла печка. На одном из столов лежал толстый провод с гирляндой уже приделанных гнезд для лампочек. Рядом стояла коробка с лампочками. Все сидели как ни в чем ни бывало в потемках и при свечах, ну и я тоже промолчал.

– Ну что, стаканчики граненые, приветствуйте нового сотрудника.

В знак непонятно чего свой стол Янович установил на возвышении, где некогда находился алтарь, и сидел там, обложившись бумагами, периодически оглядывая все помещение, как падишах. Прямо с места, через всю церковь, он стал вводить меня в курс обязанностей начальника отдела образования. Первым делом спросил, знаю ли я страх божий.

Начальники других отделов дружно заржали.

– То есть закон. Смешно вышло, – Янович оглядел потемки купола над нами. – В смысле, предмет. На весь район один батюшка. Зашивается. Раньше в школе преподавала женщина из города, но она родила двойню и возвращаться отказывается.

Я сказал, что не знаю, и поэтому мне было поручено вымарывать из скопившейся в управе горы школьных учебников неправильные слова. То есть все слова, появившиеся при советской власти. Я зачеркивал «колхоз» и писал «деревня», над «колхозником» выводил «крестьянина», над «товарищем» –«гражданина» или, если это уж совсем не подходило по смыслу, «господина». Каждый раз, когда видел «СССР», зачеркивал его и писал «Россия».

Янович, насвистывая причудливую мелодию, что-то черкал в своих бумагах, а когда кончил, поглядел на часы и крикнул в сторону входной двери, что можно заходить. Из-за двери один за другим потянулись, видимо, ожидавшие на паперти посетители.

Первым был крестьянин по фамилии Безволяк. У него была, действительно, не самая впечатляющая внешность, из которой запоминался разве что крупный и совершенно плоский, будто раздавленный по лицу чьим-то огромным пальцем нос. Безволяк завел путаный и едва понятный рассказ о том, что не хочет платить налог с продажи скотины, потому что никакую скотину он не продавал, а ее увели партизаны. Янович раз за разом во время этого рассказа тяжело вздыхал и повторял, что никаких партизан в районе нет, а скотину Безволяк продал на рынке при свидетелях, но на истца это особого впечатления не производило. Тогда Янович достал какую-то бумажку с немецкими печатями и помахал ею:

– Это вот знаешь что? Нет? А это рекомендация обучить крестьянских коров к хождению в упряжке.

Где-то минуту Янович в звенящей тишине объяснял крестьянину, каким образом может помочь ему научить коров ходить в упряжи вместо нужных фронту лошадей, и все эти способы как-то сами собой сводились к изъятию у Безволяка всех оставшихся коров. После паузы Янович проговорил, что не задерживает пана, и Безволяк, поклонившись, молча вышел.

Следом вошел еще один крестьянин, на этот раз с заявлением о компенсации отработанных до войны трудодней в колхозе. Янович металлическим голосом сообщил, что управа по-прежнему ничем не может ему помочь и что лично он пана не задерживает. Дальше без заявления или хотя бы речи зашел крестьянин, на которого Янович стал с порога кричать:

– Что ж ты меня без ножа режешь! У меня черным по белому написано принимать только хорошо упитанную птицу. А ты мне что принес?

Крестьянин стоял вообще без птицы, из чего я сделал вывод, что птицу он приносил в какой-то другой раз, да и аргумент подействовал: крестьянин так же молча отвесил поклон, в чем-то побожился и пятясь ушел.

После пары учебников у меня уже рябило в глазах и ломило спину. Я принялся шариться по ящикам стола и в первом же нашел гору писем. В верхнем было заявление на имя инспектора в отдел просвещения от учительницы, которая под тем предлогом, что при обучении детей письму и чтению выделение звуков имеет очень серьезное значение, а у нее как раз нет переднего зуба, просила ходатайствовать перед германскими властями, чтобы ей вставили этот зуб. Что делать с заявлением, я не знал, поэтому решил отдохнуть и просто смотреть за работой Яновича.

Следующим посетителем был маленький заспанный и застенчивый человечек с причудливым фиолетовым галстуком и даже в костюме. Человечек подал Яновичу заявление, которое тот сначала молча читал, а затем, несколько раз откашлявшись, принялся декламировать вслух. В заявлении мужчина просил предоставить