Книга Смотрю на тебя - Юлия Григорьевна Добровольская

«рукавами».

Всё шло по программе. Вадим несколько раз поправлял себя, переходя с «ты» на «Вы». Это забавляло меня, но я не решалась иронизировать или как-то ещё отметить это — хочешь так, пусть будет.

Когда программа была исчерпана, я сказала:

— На сегодня всё, до свидания. — Поднялась и по-домашнему потянулась. — Ой, простите, товарищи студенты! — Я сделала вид, что спохватилась.

Я пыталась разрядить официальную обстановку занятий и смахнуть повисший в воздухе ответ на вопрос «уехал ли Антон?».

Мне хотелось лёгкости — всё равно, раньше или позже произойдёт то, что должно произойти.

Мне хотелось, чтобы позже.

Почему? Безотчётное желание отдалиться в пространстве от того, которому изменяю?… Опять эти дурацкие каноны!

Да чихать я хотела на ваши правила, я сама буду решать вопросы, которые касаются только меня! — Так рассуждала я, ставя чайник на плиту. — В конце концов, я сама могу обсудить с Антоном своё решение переспать с другим мужчиной! А могу ли?…

Об этом думала я, когда подошедший сзади Вадим повернул меня к себе и обнял.

Я запуталась в его огромном джемпере и стояла, как спелёнатая птица. А он целовал меня в губы так крепко, что зубы скрежетали о зубы.

Когда он закончил поцелуй, от меня ничего не осталось, кроме оболочки — створок высосанной устрицы. Я болталась в его объятиях опустошённая и обессилевшая. Он, видимо, тоже изнемог, потому что отпустил меня, сел в свой угол между окном и холодильником и уставился в чёрную пустоту поверх занавесок.

Я взялась за прерванное дело. Мы молчали.

Я разлила чай, положила варенье.

— Пей. — Тихо сказала я.

Вадим так же тихо ответил:

— Спасибо. — И принялся размешивать сахар.

Вдруг он положил ложку и сказал:

— Я не смогу. Ты умная женщина, и всё правильно рассчитала. Я не смогу.

— О чём ты? — Спросила я, хотя уже знала, что он имеет в виду.

— Ты познакомила нас с Антоном. И я буду последней сволочью, если в его отсутствие…

Я перебила его:

— Если ты думаешь, что я что-то рассчитала, то ты плохо меня знаешь.

— Это подсознательный ход. И он был верным.

— Если ты так считаешь, пусть будет так. Давай оставим всё, как есть.

— Так я тоже не смогу.

Тогда я поняла, что он ждёт моего — моего — решения. Тоже подсознательный ход — получить индульгенцию из рук последней инстанции? Нет уж — дудки! Взялся за гуж — не говори, что не дюж!

— Поступай, как считаешь нужным.

Я допила чай и сказала:

— Пойду, поработаю немного.

И села в гостиной за свою пишущую машинку, перенесённую из комнаты Вадима и водружённую на чугунную станину бабушкиного приданого — старого «Зингера», к которому после бабули, похоже, никто уже не прикасался, во всяком случае, по назначению.

Моя машинка — «Ремингтон» — была едва ли не старше попранного ею швейного ископаемого, но работала исправно: послушно откликалась на легчайшее прикосновение и никогда не забывала в нужном месте предупредить о нужном действии мелодичным звоном. Мне подарил её Антон на защиту диплома, купив за баснословные деньги в нашем любимом антикварном на бывшенынешней Тверской-Ямской с какого-то удачного гонорара. На вставленном в неё листе бумаги я прочла: «Если нажимать на клавиши в нужном порядке, из меня можно извлечь что-нибудь гениальное». И подпись — «Ремингтон».

Это настоящее произведение искусства, и до сих пор вызывает во мне эстетический восторг: сложнейшее многоэтажное сооружение из чёрной эмали, потемневшей меди, с рычажками и пружинками, колёсиками и шестерёнками — одни клавиши с перламутровыми буквами чего стоят! И работать на ней — неописуемое удовольствие. Но до чего-нибудь гениального я пока не достучалась…

Я слышала, как Вадим помыл посуду, погасил на кухне свет. Потом в ванной зашумел душ. Потом он прошёл в свою комнату.

Сейчас он сядет за мой стол, будет заниматься… или думать обо мне? Или и то, и другое? Потом ляжет в постель… Я не видела ни разу его тела — какое оно?…

Антон сидит в неудобном автобусном кресле, навряд ли могущем сулить полноценный сон, в полузабытьи, и думает обо мне, мечтает о нашей большой постели, в которой так хорошо спится… и не спится тоже хорошо. Я соскучилась по нему, по его неистовой нежности, по его хриплому голосу, произносящему в подушку моё имя. Бедный Антон, он так устал за последний месяц!.. Принеси ему, Боже, удачу на этом фестивале! Мы планировали, что я приеду на его спектакль — на несколько дней, погулять по любимому Вильнюсу. Но потом он изменил наши планы и убедил меня, что не стоит делать этого сейчас, мы лучше потом съездим туда без дел, чтобы быть свободными и не зависеть ни от чего, а теперь он там на работе — на тяжёлой и нервной работе…

Интересно, а Вадим был в Вильнюсе? А Эстонию помнит? Скорей всего, нет… Он ничего не рассказал мне о себе, кроме… кроме того, что потерял самого близкого друга. А мама — что с ней? Бедная женщина!.. Если, конечно, она любила мужа. Не представляю себя на её месте. Тьфу-тьфу! Боже, сохрани!..

Нет! Это не работа! Лучше пойти спать. Или почитать — завтра никуда не надо. Вадим сам просыпается, завтракает и уходит. Хотя, я, конечно, могла бы встать и приготовить ему поесть. Ладно, утром так и сделаю.

* * *

Когда я проснулась, Вадим уже хозяйничал на кухне. Он был с влажными волосами, и я сказала:

— Смотри, волосы высуши, на улице мороз. Фен в ванной на крючке.

Я ощущала себя счастливой матерью замечательного, такого ладного — и умом, и лицом, и фигурой — сына.

Я приготовила ему завтрак, он поел и ушёл. А я вернулась в постель с большой чашкой какао и со свежей, вчера пришедшей, «Иностранкой».

Но читать я не могла. Перед глазами вставал Вадим: влажные волосы, выбритые щёки, запах туалетной воды… Надо бы подарить ему что-нибудь поприличнее, кстати… Закатанный рукав джемпера, жилистое запястье, уже вполне по-взрослому густо поросшее шерстью. И опять — влажные длинные волосы… Он принимал душ. Стоял под ним, подставив лицо крепким струям… вода сбегала по его плечам, груди, спине, маленьким упругим ягодицам, крепким ногам…

Какая там мать!.. Я изнываю по этому мужчине!

* * *

Смеркалось, когда зазвонил телефон. Межгород!

Это был Антон. Я сразу поняла, что что-то неладно, что-то не так. Я слушала, а в голове — словно мозаика — собирались одна к одной мелкие несуразности прошедших недель.

Он просил