Книга Башня любви - Рашильд

растение в прозрачной банке, в большой банке, в какие обыкновенно складывают варенье из крупных фруктов... а аптекаря помещают редких животных.

Это растение обильно покрывало внутренние стенки банки светлыми ветками, нежными и несколько маслянистыми на ощупь, очень напоминающими волосы.

Повернув банку, я увидел голову, она слегка колыхалась, и ее пустые глаза, полные света, лучились сквозь спирт.

Я набросил на нее мою куртку, чтобы не встретиться с этими глазами, пока буду нести ее.

... Старик ласкал своими широкими клешнями краба эту шелковистую шевелюру, падавшую легкими каскадами, потом он сказал очень ясно, в то время как я прятал голову в его постели-.

— Ну, что, мальчик? Не будь ребенком! Она была очень красива... я тебе ручаюсь; сейчас уже не то... но ты не знал ее тела... Никакое другое созданье не было таким добрым со мной, несчастным, заброшенным парнем... она явилась ко мне, как ангел, в то время как у меня свертывалась кровь в ожидании прилива. Она приплыла за перевернутой лодкой... почти на второй день после смерти, не раздувшаяся, не позеленевшая, еще совсем молодая, бедная девчонка... и еще девушка... богатая барышня. Она зацепилась волосами за руль лодки... волосы еще были светлые, еще гуще... я взял у нее два локона около ушей, я их так любил... Они еще сохраняли запах цветов, цветов земли... Я хранил ее в течение одной луны... потом отрезал голову... для моего десерта любви. Да, очень хорошая, очень ласковая, очень снисходительная! Однако, она меня заставила убить одного, того, кто был до тебя. Чувствительный парень, только увидев ее — не выдержал и покончил с собой. Ну что же: он вылечился! Теперь... нужно отдать ее океану. Ведь... Я ревнив. Иди!..

Я поднялся. На бегу я бросил это с высоты лестницы эспланады. Банка разбилась, издав мрачный звук стекла, рассыпающегося под ударом кулака, и голова, наконец свободная, скрылась в самой глубокой из бездн.

Когда я вернулся, старик улыбался почти спокойной улыбкой, его мощные руки были ровно сложены на груди, и он больше не дышал.

Он тоже излечился!

Я прочитал заупокойную молитву, молитву, которую все моряки, верующие в Бога или продавшие душу черту, знают на память.

Я читал заупокойную молитву в моем великом одиночестве, населенном призраками...

... К концу трех дней, я облил его керосином.

... На пятый день, я покрыл его всей моей одеждой и плотно зашил в простыни.

... На восьмой день я уже больше не мог ни есть, ни пить, я заперся у себя, плотно затворив дверь на лестницу и сидел под солнцем на круговом коридоре.

Однако, приходилось спускаться за факелами во время сильного ветра.

Вдоль спиральной лестницы точно носилось дыханье чумы.

У меня опускались руки.

Являлась святотатственная мысль бросить его в воду с тяжелым грузом.

Нет! Я не должен... ему еще очень нужны молитвы. Я не должен...

Я вытащил его, как тюк, на северный угол эспланады.

Мои мучения продолжались ровно две недели... как было предсказано.

На тюке кишели черви, жирные от человеческого мяса...

— Корабль?

— Я рычу, я скачу от нетерпения.

Это — Святой Христофор.

Мне присылают товарища, того, который замещал меня в дни отпусков.

Затем, высаживается начальство: офицер, весь в галунах, с серьезным видом, капитан, доктор и священник.

Лебедка перетаскивает их, одного за другим. Сначала они напоминают маленьких, смешных кукол, привязанных на веревке, а затем, опустившись на плиты, сразу становятся большими и торжественными.

Все эти сочувствующие лица меня волнуют, и я почтительно снимаю свой берет.

Я преступник перед моими судьями.

Я объясняю всем дело и плачу.

— Ладно! Ладно! Малэ, — говорит офицер,— вы славный парень... у вас хватило храбрости... да... ужасное положение, в течение двух недель в открытом море без помощника... вы будете вознаграждены!..

Он говорил в продолжение целого часа. У меня чуть не пошла кровь из ушей. Он собрал нас вокруг тюка, от которого смердило, и рассказывал нам, что это был за человек...

— Тридцать лет службы! Это был герой, друзья мои! Упокой Господи его душу! А вы, Малэ, вы теперь старший смотритель.

Священник опустился на колена.

Мы все плакали.

И все они отправились на корабль, сначала торжественные, затем — маленькие, смешные куколки, подвешенные на конце ниточки Провидения.

— Го! Тяни! Тяни кверху!

Мы крепко тянем, мой помощник и я, несколько развеселившиеся небольшой выпивкой и тем, что чокнулись с начальством.

Я назначен старшим смотрителем.

Мари, моя дорогая малютка Мари...

Перед Господом Богом, если он меня слышит, я клянусь никогда больше не видеть земли.

XIII.

Так как я боюсь, и я тоже, разучиться писать, то я и решил занести мою историю на страницы большой книги маяка. В этом „корабельном журнале” я отмечаю погибшие суда, перевернутые рыбачьи барки, и одно за другим все мои воспоминания о любви, воспоминания, которые тонут в вечной грусти.

Но я исполняю свой долг бессознательно.

Я несокрушим на посту.

Неотступная мысль о долге, это уже начало сумасшествия.

...И я действительно схожу с ума, потому что ни на что больше не надеюсь и больше ничего не жду... даже прилива с прекрасной утопленницей!

Конец.

Приложение.

Мартен-Мами.

Рашильд — певец инстинкта.

(Язычники наших дней).

В своем предисловии к одной из самых (после „Башни Любви”) ярких, ясных и красивых книг М. Эмери (Рашильд)2: „Кровавая Ирония”, Камиль Лемонье несколько окутал туманом эту странную писательницу, к которой, по моему мнению, как раз наоборот, необходимо подходить с сухой логикой и холодным раcсудком.

В том вызывании духов, которым он начинает заниматься по этому поводу, ясно чувствуется его мистический ум. Лемонье — бельгиец, северянин, ему вредит то, что он чужд южным латинским народам, поэтому в его введении мы можем не раз натолкнуться на Сатанизм, услышать запах Серы, почувствовать жар раскаленных углей, попасть под Бурные крылья восставшего Бафомета3 или под смерч, который бороздит области смерти и ужаса, и, даже увидеть рога самого дьявола!

Камилу Лемонье можно извинить его лиризм и простить его магию.

Романы М. Эмери производят слишком разное впечатление. Адская запутанность сплетается в них с божественной простотой, трогательный романтизм уживается рядом со строгим реализмом, и страшный мистицизм — с пугающей патологией. В них чувствуется самая тонкая наблюдательность и откровения ясновидения, фотография и кабалистика: Перед этой бесформенной мечтой или неумолимой реальностью ум