Книга Ночной сторож - Арнольд Львович Каштанов

Когда шли обратно, Саня, считая, что она их не видит, переглянулся с Рокеевым, поднял бровь — мол, ну как? — а Рокеев в ответ сморщил нос — мол, никак. Она, чувствуя себя виновной, постаралась оправдать эту его пантомиму. Может быть, это очень хорошее качество — не иметь от ближнего тайн, может быть, это, как сказать, черты грядущего человека, и ее беда, что она не может этого усвоить.

Маринка увидела их издалека, летела навстречу, тащила к своим грибам, бабушка играла с Антониной Егоровной в карты, а дедушка и Миша стучали молотками, сбивая какие-то доски.

— Приехали и сразу ушли, — упрекнула Антонина Егоровна. Бабушки ей было мало.

— Эй, кто там помоложе, давайте сюда, держите доску! — закричал дедушка, и скоро уже молодые люди скинули свитеры и рубашки, замешивали раствор в корыте, таскали его ведрами, бетонировали пол в ванной, Миша оказался было в стороне и приуныл, но дедушка нашел выход из положения, вдруг ему срочно захотелось починить скворечник, и опасное задание — лезть на крышу и снимать скворечник — выполнил Миша, причем бабушка охала внизу, как бы он не свалился, а дедушка хвастал, что он тоже может залезть.

Не шли обедать, пока парни не выработали весь раствор, она обессилела от смеха, хоть, казалось бы, ничего остроумного не говорили, она — сидячее существо и с непривычки пьянеет от физической работы, как от вина. Да что там она! — дедушка носился и хохотал вместе с ними, и даже Антонина Егоровна подавала советы, как лучше использовать последнее ведро раствора.

За обедом Рокеев и Саня, нападая на Толика по разным поводам, смешили всех, Миша влюбился в них и тоже сказанул удачное словцо, и Маша расхохоталась, а бабушка тормошила: «Что? Что он сказал?» — и смеялась заранее, и Антонина Егоровна благодушествовала, она не вслушивалась в речи, но, видимо, мужские голоса заменили ей репродуктор, и от этого всеобщего довольства бабушка сидела со слезами на глазах и осталась благодарна молодым людям на всю жизнь. Из той же благодарности дедушка, прикидываясь свирепым, льстил парням, как мог, и кричал, что надо отовсюду гнать стариков и давать дорогу молодым, что только такая вот энергичная, грамотная и способная молодежь «все перевернет», а молодые люди скромно ему возражали.

И Маринка лопала за обе щеки. И Толя объяснял бабушке, отчего способны к состраданию крысы, и что такое альтруизм, и кто такой Эфроимсон, который доказывает, что доброта в человеке — врожденное качество. Саня, правда, скучал и озирался, будто искал щель, в которую можно удрать, но его одарили сушеными грибами и банками крыжовенного и смородинного варенья, так что и он не мог считать день безнадежно погибшим. Один лишь Рокеев был отрешен, будто прислушивался к своим мыслям или к далеким звукам, будто бы ждал условного сигнала или часа, и она, Маша, уже готова была загладить свою вину перед ним и хоть тут не нужны были слова, она беззвучно слагала красивые фразы, а день едва перевалил за середину.

Пока женщины драили порошком тарелки и кастрюли, молодые люди, тихонько посовещавшись между собой, исчезли куда-то. Задремали в кроватях дедушка и Маринка, скрылся на чердаке Миша, спала в гамаке Антонина Егоровна, стало тихо. Бабушка беспокоилась: выспится Антонина Егоровна днем — будет всю ночь щелкать выключателями и скрипеть половицами. Она порывалась идти за водой, но тут появился Толя, отобрал у нее ведра, и бабушка неохотно позволила внучке отвести себя на раскладушку в тень яблони, прилегла и тут же заснула.

Полуденная обморочная одурь расслабляла, было хорошо. Толик звякнул ведрами у крыльца, сел рядом:

— Спишь?

Она покачала головой.

— У твоей бабушки много таких знакомых? — спросил он.

— Каких? — не сразу поняла она.

— Да вот как парень этот и бабка.

— Много, — засмеялась она. — Все время появляются новые и сохраняются старые. Сколько я себя помню.

— Где ж она родилась? — спросил Толик.

— Здесь. Почему ты не пошел с ребятами?

— Они на даче у Смоляков, — сказал он.

— Я догадалась, — сказала она.

— Рокеева, оказывается, пригласили туда сегодня утром.

— Не много ли им будет два обеда подряд?

— Ну, — сказал он. — Это не проблема.

— Что же ты не пошел? — спросила она.

— Сохраняю фигуру, — сказал он. — Выходи за меня замуж.

— Что?! — удивилась она. — А почему я, если ты влюбился в бабушку?

— Что ж поделаешь, — сказал он.

— Спасибо, — сказала она. — Я подумаю.

— Или устроиться здесь ночным сторожем? Здесь, наверно, тоскливо, когда стемнеет.

— Здесь? — сказала она. — Здесь нет.

Они помолчали, и он сказал:

— Отвык я от тишины. Час тишины мне уже много.

Но скоро тишина кончилась, в вишневые «Жигули» Рокеева уткнулся светлый нос «Волги» — приехали папа и Зинаида. Ярко-алый брючный костюм Зинаиды замелькал среди зелени.

— Почему гостей не встречаете?

Заохала в гамаке Антонина Егоровна, проснулись все. Радовались новым лицам, смеялись, поднялась суматоха, кричал в своей обычной манере дедушка, Зинаида тормошила и целовала Маринку, суетилась бабушка, волновалась из-за кафеля, была наготове, опасалась за Мишу.

Зинаида и папа выгружали свертки из машины. Зинаида торопила мужа, они опаздывали к Смолякам, и узнав, что они уходят, дедушка, уже настроившийся на интересный вечер, приуныл, а ненасытная любительница общества Антонина Егоровна ворчала, зачем, мол, куда-то идти, если есть свой сад.

Папа медлил, поглядывал на дочь, хотелось ему поговорить. «Как живешь?» «Ничего, папа». — «Маринка растет». Маринка, действительно, росла. «А ты, Маша, все худеешь». Она, действительно, худела.

— Я провожу тебя немного, — предложила она.

— Бабушка плохо выглядит, — сказал он. — Пора ей уже ограничиться с гостями.

— Нет, папа. Так ей лучше.

— Не знали, что застанем вас здесь, — сказал он. — А то бы подарок Маринке захватили. Зина купила ей кубики-азбуку. Пора ей уже учиться. Ты в ее годы умела читать.

— Успеет, папа, — сказала она.

— Теперь детей рано начинают учить.

— Зачем глаза портить?

— Ты же не испортила.

— Успеет она читать, а не успеет — тоже не беда.

— Мне кажется, тебе не помешало, что ты рано читать начала.

— В школе научат. Пусть учится вместе со всеми.

— Валина машина? — спросил он. — Где же он сам?

— Рокеев?