Книга Подсолнухи - Василий Егорович Афонин

отпуск либо только на выходные, попроведать, когда работал в районной редакции. Подъехал с попутной до Вдовина, а сейчас идет себе, идет к родному дому. В портфеле у него вино для встречи, гостинцы, купленные в магазинах районного села.

Он пройдет долгой деревенской улицей, здороваясь с земляками, переберется возле чьей-нибудь усадьбы по шаткому переходу на левый берег Шегарки и пойдет к своей избе с рябиной под окнами. Мать обязательно будет в огороде либо в ограде, она заплачет, а он ей скажет что-то веселое, чтобы скрыть волнение. «Мама, — скажет он, поцелуя мать, — ну чего ты?! Я ведь не с войны!»

На голоса выйдет отец из избы, начнут спешно собирать на стол. Разговоры, разговоры до темноты. Потом он пойдет спать на сеновал, держа под мышкой подушку, завернутую в байковое одеяло. И так сладко уснет на свежем сене, на свежем воздухе…

Проселочная дорога от Вдовина до Жирновки — шесть верст пути. Косари — бывшая деревня. По обе стороны березовые согры, осинники, поля. Заросшая камышом и осокой пересохшая Шегарка, прогретые до дна омутки, собравшие в себя воду. Первая на въезде по левобережью усадьба Алехи Дорофеева. Тополя, а на месте избы и огорода бурьян. Дальше усадьба Дмитриевского: тополя, бурьян и конопля. Дальше Петрушовы: тополя, бурьян. На правом берегу, напротив, усадьба Акима Васильевича Панкова. А во-он и их, Чернецовых, усадьба: обломанная кем-то рябина, сплошной зеленый остров конопли. Высохший пруд — сколько рыбы было в нем! — высохший ручей Жаворонков, текущий со старых клюквенных болот в Шегарку. Сгнивший мосток через ручей. Здесь был клуб, магазин, изба Анисимовых…

Ти-ихо. Тополя. Кусты черемухи. Рябины. А вот здесь жили Самарины. Ах какая ветвистая черемуха! И ягоды есть, спелые. Три молоденьких сосенки подле: лесник принес из бора, посадил. Принялись, удивительно! Интересно, давно ли растут они в деревне. А здесь… одни деревья. И ветер. Верховой ветер. И ничего более. Дорога в Юрковку. Усадьба Николая Панкова, усадьба Марии Серегиной, самая крайняя. А здесь жили Савины, Третьяковы. Берег…

Мост. Чернецов вспомнил, как после половодья (старый снесло) строили мост: били сваи, шкурили-обтесывали бревна, стелили мостовины. Мост полуразрушен, проехать не проедешь, но перейти можно. С высокого правобережья, с которого Чернецов мальчишкой катался на лыжах, хорошо было видно окрест: всюду, куда ни глянь, росла-цвела ромашка, будто посеянная. Все пусто, глухо, зелено. Ни малейших следов жилья — скрыто бурьяном и коноплей. Пуст правый берег, пуст левый, и только на самом краю по левобережью, на выезде к Юрковке (выше по Шегарке была такая же деревушка, Юрковка), под тополями стояла изба и в ней временно жили люди. Поглядев туда из-за руки, Чернецов спустился к мосту.

Перебравшись через мост, по едва заметному следу пошел он бывшей улицей. За усадьбой тети Зины Ивановой свернул налево, в переулок — в конце переулка была усадьба Ивашовых. Они много лет дружили семьями — Чернецовы с Ивашовыми, и вроде бы не к чужим людям шел сейчас Чернецов. Родители дружили, а дети, жившие кто где, просто знали хорошо друг друга. Ничего почти, как помнил ее Чернецов по тем временам, не изменилось на усадьбе Ивашовых, скотный двор исчез разве — продали скот старики.

Изба — саженях в пятидесяти от Шегарки, берег и луговина выкошены для удобства, ульи возле избы, обнесенные изгородью, омшаник. Ограда, летняя кухня, огород. Банька поодаль — в поле уже как бы. В огороде подсолнухи цветут, полыхают желтым — от моста любовался ими Чернецов. Солнце. Ровный шум тополей. Тишина. Тропинка по переулку. Трава по переулку. Тишина. Солнце.

Около пасеки на траве играли дети. Заметив незнакомого, они вскочили, кинулись в ограду. Чернецов услышал их голоса, что-то кому-то говорили они торопливо за частым штакетником. Вот калитка раскрылась опять, и в переулок вышла Федоровна, подняв (мать Чернецова всегда делала так) к голове руки, чтобы поправить платок. Чернецов сдержал шаг, всматриваясь в лицо женщины.

— Гос-споди, — всхлипнула Федоровна, — Алеша! Как это ты надумал?! Уж и не загадывали свидеться когда-нибудь. Позабывали все друг друга. А ребятишки мне говорят — бабушка, дядя пришел. Одни мы здесь. Вот что от Жирновки нашей осталось, Алешенька… Улыбаясь непослушными губами, свободной от портфеля рукой Чернецов снял шляпу и обнял женщину, целуя мокрые мягкие щеки. Они прошли в ограду, повесив шляпу на штакетину, Чернецов сел на чурбак в тени тополей, отвечая на вопросы: как живешь? где живешь? как доехал? кого из знакомых видел в пути?..

— Это Тонины (Чернецов вскинул брови) ребятишки, — объяснила Федоровна, присев по другую сторону ограды, подле летней печурки, на плите которой в кастрюле закипала вода. — Тоню-то помнишь? Ну как же. Здесь она, второй месяц живет. За смородиной пошла, к обеду должна вернуться. Дед-то наш расхворался, Алеша. — Чернецов давно обратил внимание, что по деревне пожилые женщины, вслед за внуками, мужей своих называют дедами. — Заболел, да. Месяц тому назад. Пришел из лесу, малину ходил смотреть. Пришел, сел около меня — я обед варила. Сидит, сгорбился. Что, спрашиваю, дедуня, устал? Он молчит. Гляжу, а его перекосило, рот на сторону повело, потянуло, глаза остановились. Мычит, головой мотает, что-то сказать хочет, а не может. Рука левая повисла плетью, правой хватается, загребает воздух, а сам заваливается, заваливается чуть ли не на плиту. И подхватить его не успела, упал. О-ох, испужалась как я, господи боже мой. Дедуня, кричу, родненький, сколько лет прожили. Кинусь за ворота, да обратно. Кинусь за ворота, да… Что делать — не знаю, одна. Ребятишки еще, а что ребятишки? Взяла под мышки, втащила волоком в избу, положила на кровать, а он совсем недвижим. Хотела на Вдовино бежать, да куда — шесть верст, пока это я добегу. Побегу, а он тут без меня умрет, подумать страшно. Парнишку — ему уже девять сровнялось — послала на велосипеде, езжай. Слава богу, велосипед у него здесь оказался. А он, парнишка, как раз на речку собирался, удочки налаживал… Сунула в карман ему конверт с Тониным адресом, деньги. Растолковала, что говорить на почте. Езжай, прошу, что есть моченьки, пусть дадут телеграмму самую срочную, а уж Тоня всех остальных соберет, приедут. Вот как в глуши-то жить, Алешенька, милый ты мой. И не заболеешь лишний раз. В городе если что и случилось — к телефону подбежал, скорую машину вызвал. А тут что? Больница аж в Пихтовке, а до нее шестьдесят. Какая там «скорая», кто поедет. Ох ты горе-горюшко наше, словами не скажешь, слезами выльешь… Парнишка вернулся — я возле деда. Весь день протянулся, а ему не легче. Слезами исхожу. Ночь рядом просидела. Вот второй день, вот третий. На