Книга Вечер трудного дня - Сорбатская Наталья

Михайловна, покрутив Анну перед собой, сказала, что будет мальчик, потому что фигура у Анны почти не изменилась, а со спины и вовсе ничего заметно не было.

Беременность Анна отходила легко. Только поясница побаливала, и спать последние два месяца приходилось все время на спине. Стас предложил принести для себя раскладушку, чтобы не мешать ей и не ютиться на узкой, как военная койка, тахте, но предложение это Анна сию же секунду отклонила как нежизнеспособное: лишить себя и его такой, пусть и весьма относительной, близости она ни за что не хотела.

И по глазам Стаса она поняла, что он этому обрадовался.

Рожать ей надо было в конце августа. Но тут как раз грянуло девятнадцатое число, и в Москве стало твориться что-то невообразимое, но давно ожидаемое. Друзья все сплошь собрались идти ложиться под танки, и чуть ли не с детьми.

Анна загородила большим и слегка шевелящимся животом дверь и сказала, что Стас из дома выйдет только через ее и ребенка труп, и вообще, пусть он лучше достает машину и везет ее в роддом, так как, чего доброго, введут комендантский час, а рожать дома она не намерена. Что же касается танков, то, зная родину, мать нашу, сказала Анна, можно не сомневаться: лечь под гусеницы они всегда успеют. К тому же Анна почувствовала, как от пережитых волнений стало тянуть низ живота, а это, она точно знала, означает, что роды могут начаться в любое время.

Вообще-то о том, где Анне рожать, Александр Иванович договорился заранее. Но сейчас было уже не до того, и на попутке Стас отвез ее в ближайшую больницу.

В палате, куда положили Анну, было так же беспокойно, как и в городе. Все ждали и не знали точно — когда. Время от времени кого-то забирали в дородовую палату в конце коридора, откуда доносился почти непрерывающийся ор. В торце коридора было родильное отделение, и там к уже имеющимся воплям спустя секундное затишье добавлялся крик младенца.

Утром она услышала, как в приоткрытое окно палаты второго этажа ее позвал Стас. Она высунулась, запахивая линялый больничный халат, так как ничего своего сюда было нельзя, и замахала рукой, чтобы он уходил: хрестоматийная картинка со стоящими под окнами роддома будущими папашами ей претила.

Вечер прошел в страшилках на ночь про роды и детей без головы и прочих соответствующих моменту ужасах. На то это и был роддом. В пионерском лагере об эту пору рассказывали про черную руку и людоеда.

В четыре утра Анна внезапно проснулась. Она лежала и слушала, что происходит внутри нее. Сначала все было тихо. Потом что-то лопнуло, как было уже однажды, и Анна подскочила, чтобы не замочить постель.

Она стояла посреди палаты босиком и не знала, что делать. От страха у нее зуб на зуб не попадал. Кто-то вызвал нянечку. Она увела Анну в процедурную и, пока та стучала зубами, быстро проделала с ней все, что полагается делать с роженицами. Потом она велела забрать вещи из палаты и следовать за ней.

С собой Анна прихватила какой-то журнал, потому что когда рожать, еще неизвестно, а время скоротать надо. Тем более что никакой такой особой боли она пока не чувствовала. Среди вещей у Анны был припрятан кошелек с разными не очень крупными деньгами: нянечкам и медсестрам. С врачом, принимающим роды, расплачивались потом родственники: наступала эра рыночных.

В семь утра живот только слегка побаливал, и она, заплатив рубль, получила разрешение позвонить. Стас тут же схватил трубку. Голос у него был хриплый, со сна. Подавляя трясучку, она сказала ему, что все, началось, и что она его любит. Стас только просил ее не волноваться. «Я сейчас приеду», — сказал он. Но Анна завопила, переполошив медсестру, что ни в коем случае и пусть лучше он звонит и узнает, что и как.

Через два часа журнал уже не помогал. Даже в промежутках между схватками Анне было так плохо, что буквы плыли у нее перед глазами. И казалось, исхода этому не будет никакого.

Потом пришла толстая свойская врачиха, послушала Аннин живот стетоскопом и сказала, что сердцебиение плода прослушивается хорошо, но кричать не надо потому, что это не полезно для ребенка.

Тогда Анна стала кричать, прижав к лицу подушку, но это помогало мало. Потом ей сделали какой-то укол «для ускорения», и Анне показалось, что дыханье и даже слезы у нее стали отдавать эфиром. И это было ужасно.

Еще через два часа, когда она уже ничего не соображала от боли и едва стояла на ногах, нянечка под руку отвела ее в родильную палату и помогла залезть на кресло. Уходя, она сказала:

— Ты не кричи, а тужься. Это даже приятно.

Но тужиться, когда это ровным счетом ничем не кончается, было совсем не приятно, и на Анну напала какая- то апатия. Ей все надоело.

В кресле рядом знакомая врачиха и молодая фельдшерица принимали роды у светло-волосой почти девочки с красным потным лицом и безумными глазами.

Анна подумала что сама выглядит не лучше. Боль отступила, и способность соображать постепенно возвращалась к ней.

В это время врачиха повернулась и внимательно глянула на Анну, которая равнодушно смотрела сквозь полузакрашенное белой краской окно на роскошное, избыточно-солнечное августовское небо. Тогда врачиха что-то крикнула другой, старой фельдшерице, возившейся рядом со своими пыточными инструментами. Та немедленно подскочила к Анне, с размаху ударила ее по щеке и велела тужиться что есть сил, а не глазеть в окно.

На соседнем кресле раздалось наконец-то мяуканье младенца, и врачиха, сменив перчатки, повернулась к Анне, которая, увидев в ее руках длинные, с загнугыми краями ножницы, от страха в два приема родила. Она это четко запомнила: в два приема. Сначала головка, потом тельце. И прямо на руки фельдшерицы. Мелькнула сгорбленная, испачканная кровью спинка, и врачиха довольно сказала:

— Мальчик.

Но Анна и сама уже это видела.

Так в воскресный полдень родился их сын, Павел.

Через неделю Анна вернулась домой, где их с сыном ждали доставшиеся по наследству от Ленкиной Арины детская кроватка и ванночка, а также распашонки, чепчики, какие-то невиданные импортные соски и присыпки («Кирилл подарил, в городе хоть шаром покати»). И еще два десятка любовно подрубленных Варварой Михайловной пеленок, десять легких и десять теплых.

А еще через неделю дом пропитался неповторимым молочным запахом младенца. И Александр Иванович, заходивший после работы к ним хоть на минутку, довольно жмурился, потому что это был теплый, нежный запах