Книга Люди на войне - Олег Будницкий

22 июля

Заняли огневую в глубокой лощине. Выпустили уже по десятку мин. Немец все время лупит по нам из артиллерии. Саша Оглоблин ранен в голову. Ушел в санбат. Вчера убили начштаба полка. За день мой миномет выпустил 45 мин. Это пока рекорд. Только что принесли тело сожженного заживо мл[адшего] л[ейтенан]та, попавшего в окружение с 12 ранеными.

23 июля

Сегодня — тяжелый день. За него немец далеко оторвался и, видимо, окопался и подтянул силенки. Прошли километров 15. Он все время лупит из артиллерии и минометов. Наша рота на марше только потеряла 3 человека — 1 убит.

26 июля

Впереди важная ж. д. станция в 12 км от Орла. Мы должны ее взять. Батальон сильно поредел. Осталось не больше 2 взводов. Комбату оторвало обе ноги, и он умер. Начштаба ранен. Под вечер старшины несли в термосах обед на передовую. Один из них играл на губной гармошке, другой сокрушался, что скоро надо нести ужин. Обоих убило.

Поредевший полк свели в один батальон. Однако просуществовал он недолго:

3 августа

Тяжелый день. Старшина Тыркалев, провоевавший два года, подорвался на минах. Рекомендовал меня в партию, а вчера написал мне боевую характеристику на медаль «За отвагу». Трое ранены. Пьяный комбат кап[итан] Форнель без артподготовки повел под бешеный огонь батальон, от батальона остались рожки да ножки, а ведь это уже сводный батальон со всего полка. Сам Форнель убит.

6 августа Комскому, как вскоре выяснилось, повезло — его ранили. Задним числом он записал обстоятельства боя в районе какой-то сожженной дотла деревни на Орловщине:

Один за одним выбывают люди. Наши опять остались где-то сзади. Ошков пополз к ним, обещал вернуться за нами: нас человек 5. По моему пулемету бьют немецкие пулеметы. Они нас видят, только пошевелишься — очередь. Мой второй номер Гриншпун тяжело ранен в ногу. Заговорил «Ванюша» («Ванюша» — разговорное название германского реактивного миномета Nebelwerfer. — О. Б.), Гриншпуна выносить некому и некуда. Ошкова нет. Я на минуту приподнялся, вижу — наши пошли лощиной слева, метрах в 700 от меня, добраться к ним крайне трудно: рожь кончилась. Все же приказал двум оставшимся ползком на палатке тащить Гриншпуна, а сам хотел поползти к нашим. И тут пришла и моя очередь: осколок мины стукнул в правую руку, санитар перевязал. Я спокойно, даже без усиленного сердцебиения, ожидал конца, спокойно отнесся к ранению и видел, как осколок вырвал клок мяса вместе с гимнастеркой. Я пополз рожью назад. Он все лупит по мне из пулемета, даже на колени стать нельзя. Кое-как добрался за обратный скат и пошел во весь рост… К вечеру добрался до санроты.

Комский оказался в госпитале. И здесь узнал о гибели всех своих товарищей:

19 августа

Тяжелый день. Пришел ко мне Годик Кравец, которого тоже привезли в наш госпиталь. Его ранило в ногу осколком 9 августа, через 3 дня после меня. Это был роковой день для нашей роты. По прихоти начштаба батальона, полного дурака, начали «улучшать» позиции и нарвались на заград[ительный] огонь немецких минометов. Убиты Яша Малиев, Исламов, Ошков, Михайлов, мл[адший] лейтенант Кушнерев. Из роты осталось 5 человек, из нашего взвода — никого. Это известие страшно подействовало на меня. Главное дело — Яша Малиев, дорогой товарищ, золотой парень. А вечером дивизии вывели на отдых и формировку. Сколько голов положено понапрасну из‐за косности командиров.

Битва на Курской дуге была, конечно, мясорубкой. Однако Красная армия продолжала нести тяжелые потери и в дальнейшем. Противник упорно сражался до конца. Особенно тяжелые бои шли в Венгрии. Одиннадцатого ноября 1944 года Павел Элькинсон записал:

Идут очень жестокие бои. Что ни день, то труднее. Враг не сдает без боя ни метра своей земли. Почти каждый день теряем лучших своих людей. 4/XI первые ночью вошли в г. Цеглед. Здесь убило нашего нач[альника] разведки. Что значит судьба человека. Ведь всего 1 минута, как я стоял с ним вместе. Я только отошел, как около него разорвалась мина.

Смерть могла поджидать и тогда, когда противник как будто не оказывал серьезного сопротивления. Три человека из части Элькинсона погибли, прикоснувшись к проволоке, протянутой вдоль берега Дуная, по которой противник пустил ток высокого напряжения (23 ноября 1944 года).

Часть Элькинсона двигалась по направлению к Будапешту. «Место красивое, курортное. Много садов, виноградников. Пьем вино и идем дальше», — записывает он 24 ноября.

Однако идиллия продолжалась недолго. На следующий день в дневнике сержанта Элькинсона, судя по коротким записям, не склонного к унынию и рефлексии, появляется, едва ли не в первый раз, нотка отчаяния:

Снова разгорелся сильный, жестокий бой. Когда этому будет конец. Проклятый фриц не хочет отступать. Весь день, не переставая, бомбят самолеты. Это не очень-то и приятная штука. К исходу дня пошли на нас танки. Погода плохая, туманная, так что подошли они к нам метров на 350, тогда их только заметили. С трудом отогнали их. Опять сегодня одного убило, двоих ранило. Какие должны быть нервы, чтобы смотреть и испытывать это каждый день и беспрерывно третий год. Так в голове невольно и ходит: когда же твоя очередь?

Наши герои, в отличие от бабелевского альтер-эго Лютова, овладели «простейшим умением — умением убить человека». На войне убийство — это как бы и не убийство, а работа. К тому же: если не ты его, то он тебя. И все-таки… иногда, читая дневники или воспоминания, как будто ощущаешь, что от этой работы солдатам не по себе. Точнее: как будто бойцы не могут забыть, что немцы — тоже люди. Хотя и опыт войны, и пропагандисты говорили об обратном. Напомню эренбурговское из его знаменитой статьи «Убей» — «мы поняли: немцы не люди».

Иногда немцы — это какие-то фигурки вдалеке:

На горке нагло появились два немца с небольшим минометом, пробуют стрелять в нас. Но мы пристреливаем их залпом из карабинов (Залгаллер, 4 сентября 1941 года).

Иногда того, кого ранили или убивали, доводилось видеть в лицо. Так случилось с Борисом Комским в бою 5 августа 1943 года:

Пошли в атаку. Немцы побежали. Наш взвод вырвался вперед — во взводе 8 человек. Прошли деревню. Немцы отступают по ржи. Наши бегут за ними. Я присел на колено, выстрелил из винтовки. Один фриц упал. Ликую. Бегу вперед. Вижу — двое отстали. Командую своим: окружать. Один поднял руки. Бегу ко второму, нагнал, оказывается — тот, в кого я стрелял: ранен в голову. Сует мне в руки индивидуальный пакет. Не перевязал. Здоровый фриц с орденом и орденской лентой. Снял автомат, обыскал. Кто-то кричит: «Снимай часы — чего смотришь». И верно — думаю; снял.

Эти часы еще очень пригодятся сержанту Комскому. И вовсе не для того, чтобы следить за временем. Не прошло и десяти дней после описанного выше боя, как Борис Комский отдал часы старшей сестре госпиталя, в котором лечился, получив взамен сало, консервы и хлеб. «Упитываю себя», — записал сержант. Состоявшийся обмен, на мой взгляд, свидетельствовал об обворовывании персоналом раненых. Ибо трудно представить другой источник появления излишних продуктов у старшей сестры госпиталя, находившегося в разоренной орловской деревне. Кормили раненых, по словам Комского, неважно, а в столовой (в которой есть приходилось стоя) царил «жуткий беспорядок». Раненые спали на полу в хате с разбитыми окнами, вчетвером на двух матрасах, самими же ранеными набитыми соломой. «Болит душа — так ли должны обращаться с ранеными солдатами», — записал Комский. Не обсуждая здесь эту тему, замечу, что в дневниках многих военнослужащих рассыпаны свидетельства о воровстве и коррупции в армии. Это их возмущает, но воспринимается как неизбежное, можно сказать, историческое зло. По словам одного из сослуживцев Давида Кауфмана, то, что старшина ворует сахар, конечно, нехорошо: «Но этот грех прямо считай — первородный».