Книга Невозвратимое - Алиса Арчер

Он встал и побрел обратно к машине. Надо рассказать обо всем Бельскому. Но сначала обдумать, попытаться понять, что еще изменилось. Профессор сел в машину и поехал домой, не замечая, что в полный голос разговаривает сам с собой. Произошло именно то, чего он больше всего боялся. Как Книжнику удалось изменить прошлое?

Он помнил, как когда-то давно рассказывал Бельскому о парадоксах времени, убеждал, что на время невозможно повлиять, оно само защищает себя от посягательств. По теории, на которую опирался Вяземский, путешественник во времени становится частью прошлых событий. И его действия приводят к тому событию, на которое он пытается повлиять или предотвратить. Это парадокс предопределения. Благодаря ему создается временной цикл причинности, который гарантирует, что история не изменится, так как любые путешествия во времени и попытки изменить прошлое приведут к самой причине, а не исправлению этих действий. Вяземский понимал, что это всего лишь теория, научное предположение, но в глубине души надеялся, что это окажется правдой и время само защитит себя от Книжника. Но профессор помнил два варианта прошлого. Две жизни, две судьбы. Означает ли это, что парадокса предопределения не существует? И что еще изменилось?

Вяземский оглядывал улицы, но не видел ничего непривычного. Все как будто осталось прежним – магазины, вывески, названия улиц. Но заметит ли он перемены, не затрагивающие его лично? Профессор въехал во двор и припарковал автомобиль недалеко от большого восьмиэтажного дома. Здесь он жил больше пятидесяти лет, здесь прошли его детство и юность. Сможет ли он понять, если что-то изменилось? Он вышел из машины, побродил по двору. Не найдя ничего, что вызывало бы сомнения, направился к дому. Подъезд встретил его вонью сигаретного дыма, смешанной с запахом свежей аэрозольной краски. Вяземский увидел огромные граффити – нечто человекоподобное, вызывающее у него ассоциации с картинами Пикассо.

Он прошел к лифту и поднялся на седьмой этаж. Перед дверью замер, не решаясь войти. Словно шел не домой, а в непредсказуемую и жуткую комнату Уварова. Собственная квартира казалась ему аномалией. Вяземский открыл дверь и осторожно ступил в коридор. Снял ботинки и прошел в комнату матери. Он сразу же заметил на стенах множество фотографий, которых, он помнил, раньше здесь не было. На нескольких из них он увидел деда, на других себя и сестру в детстве. Лицо матери стало немного другим, с него исчезло мрачное выражение ожидания неприятностей, которое он помнил. Ее жизнь сложилась более счастливо, и с фотографий смотрела довольная и благополучная женщина. В остальном ничего вроде бы не изменилось. Вяземский опустился на кровать и облегченно вздохнул. Кажется, все не так уж и плохо. Он пошел в свою комнату, но и там не обнаружил никаких ужасающих последствий изменения прошлого. Он увидел лишь предметы, так или иначе, связанные с дедом, и, рассматривая каждый, всегда находил в себе соответствующее воспоминание. Вяземский включил ноутбук, сел за стол и задумался.

И что могло понадобиться Книжнику в блокадном Ленинграде? Или он что-то изменил в еще более далеком прошлом, и это повлияло на жизнь деда? Или это случайность? Колебания времени, последствия других, более глобальных изменений? Профессор набрал в поисковике запрос о блокаде и наугад ткнул в одну из ссылок. Пробежал глазами по цифрам погибших – военных и гражданских потерь, пропавших без вести. Точных данных он не помнил, но число умерших от голода людей показалось ему не таким большим, каким он его представлял. И по ощущениям сократилось оно примерно вполовину. Вяземский пролистнул дальше и начал читать о выдаче продовольствия по карточкам, об осаде и невозможности доставки в город продуктов. Его внимание остановилось на моменте прорыва блокады на Невском пятачке и возможности регулярного снабжения города продуктами в декабре 1941 года. Этого профессор не помнил. Точные данные о прорыве считались утерянными, а участники – пропавшими без вести. Но согласно воспоминаниям очевидцев – их имена и фамилии ни о чем Вяземскому не говорили, – в город регулярно доставлялись фургоны с продовольствием. В целом история сохранила воспоминания о блокаде как о страшном и жестоком времени, но именно поддержка населения продуктами позволила пережить эти годы огромному количеству людей. Вяземский покачал головой. Он ничего не понимал и не мог ручаться, что его ощущения истинны. В школе он не учил историю достаточно усердно. Настоящей его любовью всегда была физика.

Профессор вернулся в комнату матери и проверил ящики комода и шкафа. Тени воспоминаний говорили ему, что дед вел дневники. В них Вяземский мог отыскать хоть какую-то информацию о том, как дед выжил. Что-то, что позволит профессору убедиться, что он прав. Что еще вчера его дед был мертв более шестидесяти лет. Он нашел под диваном пыльную коробку из-под обуви, а в ней старые пожелтевшие бумаги. Письма, документы, газетные вырезки. На самом дне он увидел записную книжку в потрескавшемся кожаном переплете. Записи деда, в которые он так любил заглядывать в детстве, перечитывая и переспрашивая у деда мелкие подробности. Память услужливо подсунула ему еще несколько фрагментов из прошлого, и дрожащими пальцами Вяземский долистал до нужной страницы. Он читал воспоминания деда о блокаде и, дойдя до памятных строк, застонал.

«Я уже умирал. От бессилия и холода мое тело превратилось в неподвижное чугунное изваяние. Жил только разум. Он-то и запомнил этого солдата. Он вышел из подъезда и, увидев меня лежащим на земле, подошел помочь.

Конечно, память меня уже подводит, но мне он помнится огромным, невероятно высоким человеком. Он заполнил небо, когда наклонился надо мной. Я почти не помню его лица, кажется, у него были яркие серые глаза. Мне хорошо запомнились только его руки, точнее одна – в которой он держал термос с чаем. На ней я увидел наколку – надпись „Смерть“ на тыльной стороне кисти. Что-то там шло дальше, я не разобрал. Думаю, „Смерть немцам“ и „Наше дело правое“. С этим чаем он словно влил в меня жизнь, а словами подарил надежду. Я хотел бы встретить его и поблагодарить, но, кого бы я ни спрашивал, никто не смог мне ничего о нем рассказать – ни во время, ни после войны. Скорее всего, война забрала его, как и многих других героев».

«Нет, – подумал профессор. – Он не погиб на той войне. И на его руке не написано „Смерть немцам“. Там написано совсем другое, и будь я проклят, если не знаю, что именно. Чтоб тебя, Книжник! Что же ты творишь? Что ты забыл там, в этом городе во времена смерти и отчаяния? Кого ты хотел спасти?»

Вяземский еще долго сидел, то смеясь, то холодея от подступающего ужаса. Он был близок к истерике и чувствовал, что находится на грани безумия. Он хотел поговорить с Бельским, но телефон генерала оказался вне зоны доступа. И Вяземский просто смотрел на исписанные неровным почерком страницы – свидетельство и доказательство того, что путешествия во времени существуют. Светлые воспоминания детства все умножались и проникали в мысли, но Вяземский не мог их принять. Он пытался возродить в себе былую ненависть, злость и враждебность и не мог, не хотел мириться с тем, что чувствует благодарность к Книжнику.

Глава 22

4 февраля 2016 года

Москва. 21:00