Книга Смерть Иисуса - Джозеф Максвелл Кутзее

– Нет, Эль Лобо, пока не переменишь ты природу свою, прощен не будешь. А теперь я оглашу приговор. Ты приговорен вернуть щенка, которого ты пожрал, к жизни.

– У-хуу! – говорит мальчик в черном, преувеличенно стирая слезы с лица. – Как не во власти моей сменить свою природу, так не в моей власти вернуть щенка к жизни, как ни хотелось бы мне того. Оный щенок был порван в клочья, сжеван, проглочен и переварен. Его более нет. Нет щенка. То, что было щенком, теперь часть меня. То, что ты требуешь, невозможно исполнить.

– Ты ошибаешься, Эль Лобо! Владыке мира подвластно все! – Он встает, трижды стучит посохом в пол. – Пусть вернется щенок к жизни!

Встревоженный, напуганный мальчик в черном опускается на корточки в коробке, виден теперь только его ядовито-зеленый парик. Слышны громкие звуки рвоты, приступ за приступом. Сзади из коробки выскакивает маленькая фигура, Симон тут же узнает Эль Перрито из их квартала. Сам не свой от радости Эль Перрито скачет по сцене, публика хохочет и ликует.

Взявшись за руки, актерская троица кланяется: Эль Перрито, мальчик в зеленом парике и Хоакин в венце с буквой «Д» на нем.

Все сценки показаны. Со сцены всё убирают. Арройо импровизирует на органе нежную мелодию. Публика затихает. Сыновья Арройо появляются в трико и балетках. Младший начинает знакомый танец Трех. Затем музыка усложняется, и старший мальчик берется танцевать Пять. Подчиняясь двум разным ритмам, они кружат вокруг друг друга.

Поверх ритмов Трех и Пяти орган вдруг дает еще один, поверх обоих. Поначалу у него, Симона, не получается определить этот ритм. Слишком много всего происходит в этой музыке, думает он про себя, уму не под силу уследить. И в Инес, и в людях вокруг он чует ту же растерянность.

Двое мальчиков Арройо продолжают свои изящные па, кружат и кружат, но радиус их движения расширяется, пока центр сцены не пустеет. Музыка тоже упрощается. Сперва отпадает ритм Пяти, затем ритм Трех. Остается лишь Семь. Он сколько-то длится. Публика расслабляется. Музыка стихает, умолкает. Мальчики замерли, головы опущены. Свет гаснет, сцена во тьме, танец окончен.

Концерт завершается выступлением самого Арройо на скрипке. Без особого успеха. Публике неймется, она взбудоражена, а улавливать эту музыку, тихую, задумчивую, не так-то просто: как беспокойная птица, она словно бы не может решить, на чем упокоиться. Когда пьеса приближается к концу, звучат аплодисменты, но в них Симон улавливает немалое облегчение.

Родители подходят к ним с Инес.

– До чего прекрасный концерт!.. Как трогательно!.. Какая утрата!.. Мы вам сочувствуем… Какой он был милый ребенок!.. И до чего хороши, до чего талантливы сыновья Арройо!..

Тронутый добротой слов, добротой жестов, он ощущает в себе порыв выйти на сцену и излить душу. Дорогие родители, дорогие дети, дорогой сеньор Арройо, – хочется ему сказать, – этот день незабываем. Мама Давида и я сам унесем нетленные воспоминания о сердечной теплоте, с какой нашего сына опекали в этих стенах. Да здравствует Академия! Но передумывает, придерживает язык, ждет, пока публика разойдется.

Арройо стоит в дверях, пожимает руки, совершенно серьезно принимает благодарности. Он, Симон, и Инес – последние в очереди.

– Спасибо, Хуан Себастьян, – говорит Инес, протягивая ему руку. – Вы дали нам повод для большой гордости. – Его, Симона, удивляет теплота ее голоса. – Более всего благодарю вас за музыку.

– Музыку одобряете? – уточняет Хуан Себастьян.

– Да. Я боялась, что будут фанфары. Фанфары мне бы не понравились.

– В меру своих робких способностей, сеньора, я стараюсь явить то, что скрыто. В такой музыке нет места фанфарам или барабанам.

Слова Арройо для него, Симона, загадка, но Инес вроде бы понимает.

– Доброй ночи, Хуан Себастьян, – говорит она.

Старомодно, галантно Арройо склоняется и целует ей руку.

– Что имел в виду Хуан Себастьян? – спрашивает он Инес в машине. – Что скрытое он пытается явить?

Инес лишь улыбается и качает головой.

Глава 23

Вопрос земных останков по-прежнему открыт.

Он, Симон, звонит в приют, разговаривает с секретаршей Фабриканте.

– Мы с мамой Давида хотели бы навестить место захоронения Давида, – говорит он. – Не могли бы вы сообщить нам, где это?

– Вы будете вдвоем?

– Да, только мы вдвоем.

– Давайте встретимся у кабинета, и я вас провожу, – говорит она. – Приезжайте утром, когда дети учатся.

Они с Инес – Инес в суровом черном – послушно приезжают наутро. Секретарша ведет их по петляющей тропе через розарий к трем скромным бронзовым табличкам на кирпичной стене зала собраний.

– Давид – справа, – говорит она. – Самый недавний.

Он, Симон, подходит поближе, читает табличку. David, – гласит она. – Recordado con afecto. Читает другие две. Tomás. Recordado con afecto. Emiliano. Recordado con afecto.

– И это все? – говорит он. – Кто эти Томас и Эмилиано?

– Братья, погибшие при несчастном случае несколько лет назад. Прах – в маленькой нише за табличкой.

– А Recordado con afecto – помним с теплом? Это все, на что ваш приют способен? Никаких упоминаний любви? Бессмертной памяти? Никаких ожиданий новых встреч на дальнем берегу? – Он поворачивается к Инес в ее чопорном черном платье и непривлекательной черной шляпке. – Что скажешь? Достаточно ли нашему ребенку тепла?

Инес качает головой.

– Мы с мамой Давида единогласны, – говорит он. – Мы считаем, что afecto недостаточно. Для Томаса и Эмилиано – возможно. Как бы то ни было, для Давида этого совсем недостаточно. Либо меняйте табличку сами, либо я ее заменю.

– Мы – общественное заведение, – говорит секретарша. – Заведение для живых, а не для мертвых.

– А цветы? – Он показывает на букетики полевых цветов под табличками. – Цветы тоже общественные?

– Я понятия не имею, кто тут оставил цветы, – говорит секретарша. – Возможно, кто-то из детей.

– По крайней мере, есть тут хоть кто-то с сердцем, – говорит он.

Он излагает Алеше историю их посещения приюта.

– Мы не ждали величественного памятника. Но тело заполучили доктор Фабриканте и его люди. Нависали, как стервятники, и ринулись на Давида, пока мы все еще были немы от горя. Но, сцапав его своими когтями, они обошлись с ним безразличнее некуда – меньшего afecto и не бывает.

– Вы все же делайте поправку на политику в этой ситуации, – говорит Алеша. – У нас в Академии своих хлопот хватает, но у доктора Фабриканте и этих его энтузиастов, с которыми приходится управляться, хлопот гораздо больше. Вы же наверняка слышали, что они натворили в городе.