Книга Мой одесский язык - Татьяна Соломатина

Кирпичи лежали прямо напротив Пашиной пристройки, потому что пристройка, несмотря на суды кого-то с кем-то, всё разрасталась и разрасталась. Превращаясь в частный дом в государственном дворе. Спасибо за формулировки бабкам со скамеек. Кто из нынешних детей добавляет к существительному «дом» прилагательное «частный»? А ко «двору» – «государственный»?

Я стала таскать по одному кирпичику и аккуратно обкладывать ими Пашу по периметру его ангельского тела. Спустя некоторое (подозреваю, что недолгое) время кропотливого, упорного, безостановочного труда Паша был уже не просто спящим поперёк нахоженной тропинки телом, а как бы газоном. Точнее, клумбой. А по газонам и тем более клумбам ходить нельзя! Всегда и везде так и было написано: «По газонам не ходить!» Я, потная и грязная, но довольная, уселась рядом с Пашей на его «дипломат» и стала охранять сон армянско-иудейского ангела.

Первой с работы явилась Пашина мама. Она с ужасом посмотрела на своего сына, нагнулась, потрогала его, отчего-то принюхалась и сказала:

– Ах, паршивец!

Затем с недоумением окинула взглядом кирпичи и с удивлением воззрилась на меня. Я сочла необходимым объясниться:

– Наверное, он так устал в школе и по дороге домой, что не дошёл и уснул. К тому же, что они носят в этих «дипломатах», кирпичи, что ли?! Это же тяжело, вот он и уснул. Но он уснул на тропинке, где шляется кто угодно, а по газонам и тем более клумбам ходить нельзя. Хотя на газонах написано, а на клумбах нет. Но про клумбы и так все понимают. Вот я, когда вышла во двор погулять, а Паша уже спал, – и сделала клумбу из Паши и кирпичей вашей пристройки, за которую всё время кто-то с кем-то судится, пока вы обнаглели и строите частный дом в государственном дворе. А Пашу не стала будить, потому что когда кто-то устал и уснул, его будить нельзя. И хорошо, что вы пришли, а не моя мама и не ваш Армянский Жид, потому что мама бы меня заругала, а вашего Армянского Жида я вообще боюсь. Вас тоже боюсь, но не очень, потому что вы хоть и ненастоящая еврейка, но всё равно еврейка, а меня еврейки с Воровского любят.

В шесть лет я была ещё очень словоохотливая девочка. К тому же в данном случае моя словоохотливость усугублялась тем, что ситуация казалась мне неоднозначной. С одной стороны, я рада, что сижу тут, рядом с не по-открыточному красивым ангелом Пашей, и хотя он, как и прежде, меня совсем не замечает, зато совсем-совсем близко. С другой – вряд ли бы моя мама обрадовалась, если бы я, даже сильно устав, уснула посреди тропинки. И, значит, Пашина тоже не слишком обрадуется. Мне очень не хотелось, чтобы Пашу ругали, и я сказала ещё:

– Не ругайте его. Я, когда не в Городе, а на Шестнадцатой, тоже, бывает, засыпаю прямо во дворе дома. Просто у бабушки и дедушки нормальный частный дом, а не в государственном дворе, поэтому там разрешается спать его хозяевам, их детям и гостям где угодно. Хотя я, конечно, сплю в гамаке, – мне хотелось показаться Пашиной маме хорошей девочкой. Вероятно, это в крови у всех девочек. Особенно при знакомстве с матерями красивых, как ангелы, брюнетов. Поэтому я и добавила про гамак. – А кирпичи, когда Паша проснётся, я отнесу на место, не волнуйтесь.

Пашина мама, вместо того чтобы волноваться или ругаться, рассмеялась. И смеялась достаточно долго.

Потом она растолкала Пашу и увела его домой. Я стала по одному оттаскивать кирпичи на место, но она не разрешила мне этого делать, а повела в свою пристройку, угостила конфетами и даже дала с собой ещё целый кулёк.

Про то, что Паша смешал водку с портвейном, я узнала чуть позже. А что это значит и к чему приводит – значительно позже. История же о том, как я обложила Пашу кирпичами, стала достоянием двора и со временем превратилась в местечковую легенду.

А с Пашей мы даже встречались. Когда мне было семнадцать, а ему – двадцать семь. Он не стал математиком и не стал судоводителем. Он стал инженером и работал на судоремонтном заводе. В двадцать семь он был ещё красивее, чем в шестнадцать. О себе ничего сказать не могу, потому что в женской красоте в семнадцать лет я ничего не понимала. Мне казалось, что у меня очень длинный нос, очень длинные ноги и очень длинные руки, очень длинные пальцы и очень длинные ногти, даже если их обрезать. Вообще, всё очень длинное. Особенно ногти. Я хотела короткие, а не, как называли мои, – «миндалевидные». Ещё у меня были очень густые брови, а вот волосы, наоборот, какие-то жидкие, а у Паши – очень и очень густые, всё ещё индейские, а вовсе не еврейские. В общем, я, подросток-уродина, встречалась со взрослым мужчиной-красавцем. Мы ходили в кинотеатры «Родина», «Зирка» и «Одесса» (а однажды даже в кинотеатр «Москва» на фильм «Козерог-1»). Ещё он водил меня в рестораны «Киев», «Украина» и даже на крышу морвокзала, хотя туда было не просто сложно, а даже невозможно попасть. Я жутко стеснялась не только своего всего длинного, но и ещё сильнее – не слишком модных вещей. Прямо скажем – совсем затрапезных. Потому что на крыше морвокзала собирались куда более модно одетые девушки. Паша, казалось, всего этого – длинного и немодного на длинном – не замечал, а видел только меня. Но ничего такого от меня не хотел, хотя мы с ним целовались. Именно с ним я поцеловалась впервые. И мне не очень понравилось. Стыдясь, что я до семнадцати лет ещё ни разу не целовалась, я пыталась изобразить из себя прожжённую поцелуйщицу, но у меня не слишком вышло. И я поняла, что он понял, что я целуюсь впервые. И сильно на него за это разозлилась, хотя он ничем не дал мне этого понять, а наоборот – долго и нежно целовал безо всяких там намёков на немедленное продолжение. Но было уже поздно – я надулась. На себя. А когда я дуюсь на себя, виноват оказывается сразу весь мир, и происходит это совершенно независимо от меня самой, хотя я себя и одёргиваю. Странный какой-то механизм, до сих пор не могу его познать и на него повлиять. А в семнадцать всё было ещё хуже.

Ещё Паша водил меня в Оперный, в Русский и однажды даже в Украинский – на «Тевье-молочника». Я расплакалась, а он улыбнулся. Позже я поняла, что от нежности к моим слезам. А тогда – разозлилась, потому что думала, что он смеётся надо всем моим длинным, немодным и над тем, что я плачу над какой-то пьесой, в почти пустом зале.

Всё равно бы у нас ничего не вышло, потому что хоть моя мама и считала Пашу красивым и умным, но частенько скандалила на тему его слишком взрослости и того, что он – «армянский жид». А его мама, хоть и считала меня очень красивой и умной, но частенько охала на тему моей слишком юности и того, что я – «русская с поволжскими корнями».

Так что все ангелы рано или поздно – случается – падают. Но все ангелы, так или иначе, друг друга поддерживают. Кто-то, в блондинистых кудряшках, может построить крепостную стену для кого-то цвета воронова крыла – и это хорошо. Кто-то смоляной может вылечить кого-то льняного от неуверенности в себе – и это прекрасно. Помогли. А потом они просто летят в разные стороны, не мешая друг другу, и ни пуха ни пера от этого всего не остаётся.

Тюлька на Дерибасовской

– Ну, ни пуха, ни пера на Дерибасовской! – сказал издатель, взмахнул крыльями и улетел. На самолёте. Издатели – не ангелы.