Книга Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс

Я хотел бы задать последний вопрос, который касается темы соотношения человеческого достоинства и техники – темы, которая стала столь нелегкой после того, как центральной проблемой биологии становится проблема производства человека. В христианской традиции люди обладали достоинством как творения Бога или как образы Божьи. Что будет с этим достоинством, если человек станет неумело вторгаться в человека и ковыряться там с помощью генных технологий? В одной телевизионной дискуссии Вы коснулись этой проблемы, заявив, что желали бы установления запрета на такие неумелые произвольные вмешательства – например, в форме моратория на использование генных технологий. Если я верно понял Вас, то Вы все же допускаете право людей улучшать свои естественные условия в отдаленной перспективе – как только они смогут нести осмысленную ответственность за такие затеи.

П. С.: Боюсь, мы оставили самое трудное напоследок – и сейчас, в конце беседы, не сможем обсудить его надлежащим образом. Вероятно, чтобы указать на сложности, которые нас ожидают, следует высказать хотя бы такое суждение: в основополагающей христианской традиции Бог представлялся как творец, у которого желания и умения не расходятся. Это выражается классическим атрибутом «всемогущий». Если Бог всемогущ, то Ему нет нужды прислушиваться к мнению какой-нибудь там комиссии по оценке последствий творения. Он может и имеет право выражать себя непосредственно и передает свое совершенство сотворенному им дальше, по всей линии, причем ему нет нужды опасаться последствий неудачи в действиях – а вот перед творцом более слабым эта проблема встает сразу же. На совершенное творение совершенного творца не бывает никаких рекламаций – и нет никакой нужды в том, чтобы они появлялись. То, что выходит из рук совершенного творца, eo ipso всегда приемлемо. На линии платоновской онтологии та же самая мысль выступает как аксиома: «Все сущее хорошо». Авторы библейской Книги Бытия и Платон выразили – в каждом случае на свой лад – заинтересованность в том, чтобы их теология начиналась с оптимума и максимума, дабы исключить из борьбы конкурирующие имперские космогонии и теогонии. В этом – причина, по которой оба супрематизма смогли слиться друг с другом, проникнуть друг в друга и дать в результате христианскую теологию.

Между II и IV веком после Рождества Христова в восточном захолустье Римской империи люди начали размышлять о творце и демиурге, исходя из других, уже изменившихся интересов. Между Иерусалимом и Александрией теперь возникло представление о таком боге, у которого умения и желания уже не совпадают. Само по себе то, что на сцене мышления появилось представление о непервоклассном создателе, было вызвано принципиальным уважением к творению как таковому. Начиная с этого момента стала возможной идея, что сущее могло произойти и из рук какого-либо неумелого бога. Вследствие этого мысли ранних европейцев о первом творце разделились – одни в духе старого доброго католицизма защищали оптимальность сотворенного, по каковой причине не должен был бы даже возникнуть сам вопрос о вмешательстве в глубинные генетические структуры; другие же, выражая критический настрой по отношению к сущему, полагали, что сотворенное есть результат недостаточных умений и возможностей, то есть творение было неудачным – в отдельных моментах или в целом. Второй из диагнозов, естественно, предполагает и тезис о том, что последующие улучшения легитимны, – причем ратующие за такие улучшения хотят осуществить их, еще пребывая в этом мире. Таким образом мы – находясь в самой гуще современных инженерных культур – наследуем теологию делания, которая подмывается гностическим течением, направленным против нее. Потому мы и не смотрим с безграничным энтузиазмом на страсть непрерывно мастерить что-либо – даже на божью, а уж на человеческую – и подавно.

Можно было бы полагать, что в данный момент мы разыгрываем сюжет из поздней античности – но на современной сцене. Одна фракция человечества предстает при этом в роли деятеля-творца, а вторая выступает против него. Различие между Богом-творцом и Богом-спасителем воспроизводится в различии между человеком-делателем и… как бы нам следовало назвать его… вероятно, человеком-хранителем, человеком-пастырем или хайдеггеровским человеком?

Несколько лет тому назад я сидел на подиуме рядом с Пинхасом Лапиде[129], и он рассказал примечательную парагностическую историю об одном раввине, жившем во времена поздней античности. Этот богослов, не вполне согласный с Талмудом, якобы учил, что бог двадцать семь раз безуспешно пытался вызвать к жизни свое творение, и только при двадцать восьмой попытке ему удалось создать мир, который вышел наконец и держится до сих пор. Это показывает, что мыслители, принадлежащие к цепочке нашей традиции, обнаружили проблему неудачных творений значительно раньше, чем это принято полагать. Под покровом католического оптимизма в оценке творения, который – ко взаимной выгоде – соединился с платоническим тезисом о благости всего сущего, – существует и подводное течение, направленное на создание диссидентской онтологии, которая питает недоверие к божественным и человеческим творцам-делателям и отнюдь не приписывает им заранее умение и удачливость. Это тем больше заставляет их доказывать, что они действительно могут то, на что, по их уверениям, способны. Впрочем, современные представители генной инженерии имеют сильную позицию в полемике, приводя тот аргумент, что люди, страдающие наследственными заболеваниями, отнюдь не являют собой свидетельства искусности божественного творения. Если же такие люди оказались ущербными только из-за глупой случайности, то a priori легитимны все возможные мероприятия, способные загладить влияние случая.

И – последнее слово о страхе перед техникой, существующем в нашей культуре. Вся техника до сих пор была противоестественной, противоприродной, потому что она следовала принципам, которые нигде в природе не проявляются в таком виде: например, резание прямым лезвием, чисто круговое вращение колеса, баллистическая кривая полета стрелы, выпущенной из лука, связывание узлом и так далее. Техника на протяжении тысячелетии, была аллотехникой (Allotechnik), то есть техникой, созданной для выполнения противоестественных, противоприродных функций и действующей на принципах механики, соответствующих абстрактной геометрии. Только сейчас достигнут рубеж, за которым техника начинает быть техникой, подобной природе – гомеотехникой (Homöоtechnik), а не аллотехникой. Она уже не порывает столь резко с modus operandi природы, она приноравливается к ее образу действий, кооперируется с природой, встраивается в процесс природного производства живого, который поддерживается на основе долговременно сохраняемых успешных образцов, обретенных в ходе эволюции. Тут появляется новая форма кооперации и симбиоза со старой природой – процесс, который вызывает такую же неприязнь, какую вызывала и первая техника. И тем не менее новые эпиприродности второй техники – это нечто принципиально иное, чем антиприродность первой техники.

Быть может, то, что я называю здесь гомеотехникой, есть не что иное, что предвещала каббала, выдвигая свои фантазии. Как известно, она представляла собой попытку прояснить скриптуальные процедуры бога и подражать им. Каббалисты были первыми, кто уяснил для себя, что бог – отнюдь не гуманист, а информатик. Он пишет не тексты, а коды. Если бы кто-то мог писать так, как бог, он придал бы концепту письма такое значение, какое не умел придавать ему ни один пищуший из людей. Генетики и информатики пишут по-другому. И в этом смысле тоже началась постгуманистическая эра.