Книга Муравечество - Чарли Кауфман

Итак, я представляю, как девушка садится на меня верхом, моя йони — в смысле мой лингам — в ее руках — метафорически, потому что во время кабаззы лингам целиком находится в ее йони, — и она сокращает стенки влагалища и совершает медленные, но мощные волнообразные движения мышцами живота. Исполняет танец живота верхом на моем члене. Одной мысли об этом достаточно, чтобы у меня встал, поэтому я пытаюсь подумать о чем-то другом, иначе могу случайно эякулировать прямо во время урагана, а Национальная метеорологическая служба убедительно рекомендует этого не делать.

Наконец я в безопасности в Нью-Джерси, паркую машину на стоянке у станции «Харрисон», отправляю ее домой по железной дороге PATH. Нью-Йорк пахнет так же, как и всегда, и особенно сильно — в Порт-Ауторити. Я пробиваю себе путь сквозь толпу проституток, наркоманов и унылых пассажиров. Кому-нибудь надо снять фильм о Нью-Йорке. В смысле настоящее кино. Пока никто даже и близко не стоял. Я сажусь с блокнотом и пытаюсь написать сценарий здесь и сейчас. Но не могу.

Глава 17

Я подхожу к своему дому, а моя афроамериканская девушка уже ждет меня на пороге.

Как она узнала?

Этот ее взгляд. Каким-то образом я понимаю, что все кончено. — Надо поговорить.

— Что?

— Мне жаль, Б.

— Что?

Она обнимает меня. Я ее отстраняю.

— Ты не можешь меня обнимать, когда у тебя такой взгляд! — кричу я.

Она просто молча смотрит, как кошка — как кошка, которая собирается порвать с мужчиной.

— Почему? — требую я ответа.

— Да просто… мне кажется, пока мы были далеко друг от друга, мы отдалились, и я не знаю, как все вернуть.

— Я был в медикаментозной коме! Из-за… чего-то! — внезапно я сам не уверен. — Разве нет? — ною я. — Разве не так?

— Так. Но это ничего не меняет.

— Мы можем попытаться. Мы обязаны попытаться. У меня есть для тебя роль в моем будущем фильме.

— Не получится.

— Почему? Потому что мне сбрили бороду, чтобы ввести в кому? Я отращу обратно!

— Я встречаюсь с другим.

Мое сердце разбито. Это клише, но я это чувствую. Чувствую, как разбивается сердце. Оно даже трещит.

— Актер?

— Режиссер.

— Он?

— Да. Мне жаль.

— Но…

— Я должна быть с кем-то черным, Б. Может быть, это недобросовестно с моей стороны, но…

— С кем угодно, лишь бы афроамериканец?

— Конечно, нет. Не будь жестоким. — Она замолкает, затем: — Мы с ним находим общий язык. С тобой — нет. Да, я понимаю, евреи тоже страдали, но…

— Я не еврей.

— Хорошо, Б. Мне жаль. Правда жаль.

— Не понимаю, почему ты все время настаиваешь на том, что я еврей.

— Не знаю. Ты просто… выглядишь как еврей. Сложно все время помнить, что это не так. А теперь еще сложнее. Не могу точно сказать почему.

— Вы с ним смеялись над тем, что я выгляжу как еврей?

— Нет!

— Подозреваю, что да.

— Мы не смеемся над тобой! Мы о тебе вообще не говорим!

— Вау. Хорошо. Что ж, ты выразилась предельно точно.

— Я не это имела в виду.

— Хорошо. Что ж, я привез тебе подарок, хочешь посмотреть?

— Не знаю, Б. Это очень мило. Но я не думаю, что стоит.

— А. Хорошо.

Я достаю из сумки завернутую в подарочную бумагу коробку и бросаю в общественную мусорную урну. И сразу чувствую, как убого и театрально выгляжу, будто обиженный ребенок. Но, если честно, женские туфли из больничной сувенирной лавки мне теперь все равно без особой надобности. Не совсем без надобности, но без особой.

Я блуждаю по улицам, сжимая в руках небольшую больничную сумку. Пока что не могу заставить себя войти в квартиру. Все пропало. Инго больше нет. Моей афроамериканской девушки, Келлиты Смит из «Шоу Берни Мака», больше нет. Без Келлиты вероятность найти финансирование для фильма про Нью-Йорк равна нулю. Свою монографию о флоридском фильме про трансгендеров я отдал карьеристу с двумя гендерами и в два раза моложе меня. Это я открыл «Очарование»; оно мое по праву. Ничего не осталось. Нью-Йорк превратился в дорогостоящую выгребную яму. Он мне совершенно неинтересен — да и какая разница, раз меня выкинут на улицу из квартиры, если я не найду работу. Озираюсь в попытках впитать магию Нью-Йорка, в попытках позволить городу залечить мои раны.

Шагая в сторону Таймс-сквер, пытаюсь вспомнить фильм Инго. Уверен, в фильме есть эта улица, может быть, даже эти самые люди. Может быть, даже я. Хотя помню я очень мало, фильм все же оставил в мозгу довольно сильный эмоциональный отпечаток. Подозреваю, после просмотра мой взгляд на мир изменился навсегда. Это хорошо? Сомневаюсь. Но ничего не поделаешь. Подозреваю, при всей своей увлеченности движением, комедией и человеческой психологией в глубине души Инго был нигилистом. До просмотра я мог бы охарактеризовать себя как телеологического оптимиста. Из всех книг в моей детской библиотеке самой зачитанной была «Теодицея» Лейбница. Бог — ведь он/она/тон же Бог — должен был по определению создать лучший из миров. Но Инго перетянул меня на «темную» сторону бессмысленности. Я опустошен. Но без утешения в виде понимания почему.

И вдруг — ура! Проблеск воспоминания, начало фильма Инго.

На меня смотрит грубо сделанная деревянная кукла, ее суставы и челюсть — на шарнирах. Кругом тишина. Выдержка нестабильная, изображение — черно-белое. Кукла шевелит руками и ногами, словно в первый раз. Ее глаза неподвижны, открыты и слепы. Она поднимает левую руку и машет мне. Шарнирная челюсть дважды хлопает, затем на экране появляется написанный от руки титр: «Привет, мистер!» Титр длится слишком долго, я успеваю прочесть его сотню раз. Обратно к кукле. Она стоит неподвижно, глядит в камеру — пристально и в то же время слепо. Наконец кивает, и челюсть опускается и поднимается восемь раз — выглядит это жутко, нечеловечески. «Что ж, если ты настаиваешь, привет, Б.». Этот титр длится еще дольше. Неужели она отвечает на то, что я, по идее, должен был сказать в ответ на приветствие? Это что — минусовка фильма? Я что, должен был сказать: «Называй меня Б.»? Обратно к кукле, она вновь шевелит челюстью, и возникает титр: «Рад познакомиться, Б.». Обратно к кукле. Долгая пауза, затем — кивок и движение челюсти. Титр: «Спасибо. Мне нравится имя Уильям». Я дал ему имя? Обратно к кукле. Уильям машет. Фильм уходит в затемнение, оставляя круг посередине, затем возвращается. Над куклой поработали. Теперь очевидно, что это мужчина, есть даже пенис на шарнире, который поднимается и опускается, пока Уильям смотрит прямо в камеру. Челюсть двигается, и далее титр: «Мне стыдно».

Все это я помню довольно ясно, и в то же время кажется, что все было совсем не так…