Книга Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга

— И что ты думаешь по этому поводу, коррупционер?

— Быть в одном ряду с вами для меня почетно, — огрызнулся я, намекая, что и Выхристюк в рапорте упомянут.

— Смотри-ка, остряк выискался! — беззлобно буркнул зональный и на одной ноте загудел в трубку: — Значит, так: по областям разослано указание о проведении проверок в отделах «К» — откуда, что и зачем. Сам не ходи, пусть кого-то определят, с допуском к секретам. А мы тут, наверху, разберемся.

— Что за рапорт такой? Провокация или крыша у кого-то поехала? Я звонил начальнику отдела «К» Гарасиму — клянется, что ничего не знает, не ведает.

— Меньше разговаривай. Научись читать между строк. Кое-кто кое-кому кое-где — понятно, что на самом верху — перебежал дорогу: политика, бизнес, сферы влияния, власть… Сперва выстрел, после отдача… Селявуха, мой шер, — или как там у Толстого? В общем, не по телефону…

И Выхристюк отключился от связи.

«Селявуха!..» Впечатление, что увязаешь в болоте. А впрочем, и в самом деле — такова жизнь. Была, есть и будет. Только в древние времена сильный загрызал слабого, после появились вожаки и стали безнаказанно рубить головы вассалам, затем были написаны законы и призваны их толкователи и хранители, юристы, благодаря усилиям которых небожители отгородили свою жизнь от жизней прочего, непотребного люда. За это юристы не возделывают почву, не вскармливают скот, не строят дома — они следят за тем, как все это проделывают другие. А еще — чтобы те вели себя пристойно, не посягали на чужое. Не спорю, сие занятие — труд не из легких. Но создается впечатление, что мы становимся понемногу замкнутой кастой и уже больше думаем о ничтожной букве закона, чем о святости жизни. И поделом нам за это! Ибо сказано: «Не суди ближнего своего…»

Эх-ма! Что-то меня не туда занесло…

— Брови подровняем, Евгений Николаевич? — пробуждает меня от сновидений наяву пританцовывающий вокруг кресла Натан. — Нет? Как хотите, я должен спросить…

Я расплачиваюсь за услуги, и Натан порывается принести мне кассовый чек, а я царственным жестом останавливаю его: спасибо, не надо! Мы оба играем в игру, в которой каждую секунду кто-либо, к обоюдному удовольствию, нарушает общепринятые правила и нормы поведения: и юрист, и простой обыватель. Это — к размышлению о букве закона. И однако стоит мне надеть мундир и сесть за рабочий стол, как буква закона выпрыгивает, как черт из табакерки, крутит и вертит мною, нахмуривает мне брови и искривляет брюзгой рот. Да, непостижимы противоречия жизни человеческой! Или, как говорит недалекий Выхристюк, «селявуха».

Машина выстыла за время, которое я продремал в кресле у Натана, и кожаное сиденье неприятно обнимает меня и обволакивает холодом. Пятна света просеиваются отовсюду, налетают, проскакивают и слепят глаза: фонари вдоль дороги, зажженные фары несущихся по встречной полосе автомобилей, рекламные отблески и витрины с призрачной иллюзией тепла и уюта. Я завожу двигатель и невольно оборачиваюсь в сторону, откуда пришел: за огромным стеклом витрины мне мерещится стоящий перед зеркалом с расческой и ножницами в руках виртуальный Натан и, кажется мне, немо и самодовольно беседует сам с собой.

«И в самом деле, виртуальный, — думаю я, — как виртуален остальной мир, где меня уже или еще нет. А настоящий, живой мир теперь здесь, в автомобиле. Но как-то он безрадостен, как-то затерян в бесконечности, этот мир. Как тараканья щель. Как лисья нора, птичье дупло, подводная коряга для пугливого карася. Как…»

И тут я понимаю, что мне, подстриженному и благополучному, попросту некуда ехать. Да, у меня есть дом, пустой и гулкий, и почти не осталось страха от осознания виртуальной тени, крадущейся за спиной. Но, словно брошенному ребенку, мне не к кому прислониться и пожаловаться на жизнь, а так хочется. Именно сейчас, сию минуту.

Подумав, я набираю по мобильному телефону номер матери — единственной, кто у меня остался в реальной жизни. Правда, я вижу ее все реже и реже — благо, в свои восемьдесят лет она на удивление крепка и бодра и сама себя обиходит, — и однако же червь укоризны донимает меня порой. Я кажусь себе черствым и бездушным. Я каюсь, но ненадолго и не совсем искренне. Ведь у каждого — своя жизнь, и когда мать была молода и весела, она не торопилась жертвовать своим временем ради меня. И это правильно. Но не совсем. Скорее так: никто не знает, как правильно. И потому поступает, как выучен всем ходом своей жизни.

— Извини, что поздно, — кричу я как можно громче и разборчивей, ибо она, как и большинство стариков, глуховата. — Давно тебя не видел. Что нового?

— Телевизор сгорел к чертям собачьим! — отвечает мать низким голосом, причмокивая то и дело вставной челюстью у самой мембраны телефона. — Зубы вываливаются, когда ем. Дрянь зубы! А так — все отлично. Лучше не бывает. Еще бы какого-нибудь мужчину помоложе! — хихикает она в трубку. — А как твоя? Все дуется, как мышь на крупу?

— Полгода, как съехала к своей матери.

— Скажи на милость! Что ей от тебя было нужно? Какого рожна? Так ей не скажи, эдак не посмотри… Тьфу, мимоза!

— Мама! — вздыхаю я с укоризной в голосе.

— Вот еще что хотела тебе сказать, — не обращая внимания на мои вздохи, напирает она. — Почему я хорошо сохранилась? На все плевала, жила естественно, пила и ела вдоволь, ни в кого не влюблялась, зато мужчины любили меня. И ты так живи. Как говорит твой приятель Фима, не бери дурного в голову, тяжелого в руки, поганого в рот. Найди себе бабу попроще да помоложе, без фокусов, и живи, как все люди живут. А твоя — мимоза и мимоза! Принцесса на горошине!

— Продукты тебе кто приносит? — тороплюсь сменить тему разговора я. — Бываю по выходным на рынке, могу подсуетиться…

— Нет уж, сама управлюсь. Творог мне не выберешь, никогда не умел, и сметану всегда покупаешь кислую. — В трубке слышно щелканье и причмокивание, выпавший протез вставляется на место, и она продолжает со вздохом: — Ем, правда, меньше, как-то все мне невкусно. Если только под рюмочку… Есть у меня мензурка грамм на двадцать пять, так я во время обеда того…

Она смеется, а я думаю: как странно — у меня с матерью сложились ровные, спокойные отношения близких людей, но эти отношения мало чем напоминают возвышенную любовь сына и матери. Я все меньше и меньше думаю о ней с нежностью, а может быть никогда о ней так не думал. Отчего так сложилось? Ведь я знаю другие примеры, и я не черств сердцем и не лишен чувства благодарности. Наверное, умения любить во мне не хватает. Но ведь это чувство должно быть взаимным, иначе оно мучение. По крайней мере, я не способен на безответную любовь.

Но почему безответную? Ведь она любит и всегда любила меня. Правда, мне почему-то казалось — любит после, а не вместо себя. А настоящая любовь всегда вместо…

— Рад был тебя слышать, — я тороплюсь завершить разговор, чувствуя угрызения совести, словно в чем-то важном для меня и глубоко запрятанном во мне ее укоряю. — Постараюсь в воскресенье приехать. Привезу что-нибудь вкусное.