Книга Язык цветов - Ванесса Диффенбах

Я ковыряла куриные кости, отделяя жир от сухожилий. Я не смотрела на него: нужно было время, чтобы переварить сказанное. «Никогда не простишь мою мать за то, что она сделала»? Этому было лишь одно объяснение. В нашу первую встречу я искала гнев на его лице, а когда не нашла, решила, что он меня простил. Но в реальности все было иначе. Грант не злился на меня, потому что даже он не знал правду. Я не понимала, как он мог прожить столько лет с матерью и не узнать, но спрашивать не стала.

– Я не вру. – Единственный ответ, на который я была способна.

Грант уронил вилку, и та звякнула о керамическую тарелку. Он встал.

– Не у одной тебя вся жизнь покатилась к черту, – сказал он. И вышел из кухни в темноту.

Я закрыла за ним дверь.

10

В июле на фермерском рынке всегда было полно народу. Тележки, груженные товаром, и малыши со щеками, вымазанными персиковым соком, создавали в рядах заторы, а старики с сумками-колясками нетерпеливо подгоняли зазевавшихся матерей. Под ногами хрустели фисташковые скорлупки. Я бежала, чтобы успеть за Элизабет. Она искала ежевику.

Элизабет пообещала, что после обеда сделает ежевичный пирог и домашнее мороженое. Это была взятка, чтобы удержать меня в доме, подальше от рекордной жары и винограда, с каждым днем становившегося все спелее. Я неохотно согласилась. Всю весну мы с Элизабет трудились на винограднике бок о бок, и мне не хотелось оставлять мои растения теперь, когда делать уже было нечего, а надо было только ждать. Я скучала по долгим утрам, когда мы обрезали пасынки – новые побеги, выросшие из стеблей и мешающие лозе набирать силу. Скучала по кухонному ножу, который всегда носила с собой, когда ходила за маленьким культиватором, которым Элизабет рыхлила ряды; по сорнякам, которые нужно было удалять вручную, как она меня учила: сперва ослабив корни острым лезвием ножа, а затем выдернув стебель из земли. Я три месяца не расставалась с ножом, прежде чем сообщила Элизабет, что законом о защите детей запрещено давать ножи детям, находящимся под временной опекой. Но даже тогда она его не отобрала. Ты не ребенок под временной опекой, объяснила она. И хотя я действительно не чувствовала себя приемным ребенком (и вообще чувствовала себя совсем другим ребенком по сравнению с тем, что прибыл на ферму почти год назад, – разница была столь радикальной, что каждое утро, опаздывая на завтрак, я изучала свое лицо в зеркале, выискивая признаки физических изменений), это не было правдой. Я все еще была приемным ребенком и должна была остаться им до судебного разбирательства в августе.

Проталкиваясь сквозь плотную толпу, я наконец нагнала Элизабет.

– Ежевику будешь пробовать? – спросила она и протянула мне зеленую бумажную тарелку. На устланном красной тканью столе холмиками были насыпаны ежевика, малина, бойзеновая ягода и ежевично-малиновые гибриды[9]. Я взяла одну ежевичину и положила в рот. Она была сочной и сладкой, а на пальцах остался красный сок. Я кивнула.

Элизабет высыпала в пакет содержимое шести бумажных тарелок, заплатила и двинулась к следующему прилавку. Я шла за ней по жаркому рынку и тащила пакеты, не уместившиеся в набитую полотняную сумку. У молочного фургона она налила мне кружку молока из запотевшей стеклянной бутылки.

– Все? – спросила я.

– Почти. Пойдем, – сказала она и потащила меня к самому краю площадки.

Не успела она миновать последнего в ряду знакомого торговца абрикосами, как я поняла, куда она идет. Сунув скользкую бутылку под мышку, я подбежала к Элизабет, схватила ее за рукав и потянула назад. Но она лишь ускорила шаг. И не останавливалась, пока не оказалась у прилавка с цветами.

На столе лежали букеты роз. Приглядевшись, я поразилась их безупречности: все лепестки гладкие, плотные, прижатые друг к другу; кончики закручены тугой спиралью. Элизабет стояла неподвижно и тоже разглядывала цветы. Я ткнула пальцем в букет из разных цветов, надеясь, что она выберет его, заплатит и уйдет, не заговорив. Однако не успела она ничего сказать, как мальчик схватил цветы в охапку и бросил в кузов фургона. Глаза у меня стали как плошки. Он отказался продавать цветы Элизабет! Я по смотрела, как она отреагирует, но ее лицо было непроницаемым.

– Грант, – проговорила она. Мальчик не ответил и даже не взглянул на нее. Но она не сдавалась. – Я Элизабет. Твоя тетя. Наверняка же ты знаешь.

Склонившись над кузовом, Грант укрывал цветы брезентом. Он смотрел только на розы, однако его уши навострились, и он поднял подбородок. Вблизи он выглядел старше. Над верхней губой был легкий пушок, а на руках и ногах, которые издалека казались худосочными, виднелись мышцы. На нем была простая белая майка, и, когда он сдвигал лопатки, тонкая ткань натягивалась. Меня это заворожило.

– Собираешься меня игнорировать? – спросила Элизабет. Когда он не ответил, она заговорила другим голосом – каким говорила со мной в первые недели после моего приезда: строгим и терпеливым, но неожиданно срывающимся на ярость. – Тогда хотя бы посмотри на меня! Смотри, когда я с тобой говорю!

Но он ее не послушал.

– К тебе все это не имеет отношения. И так было всегда. Годами я издалека наблюдала, как ты взрослеешь, и больше всего на свете мне хотелось броситься к тебе и взять на руки.

Грант закрепил брезент веревкой; мышцы на руках напряглись. Трудно было представить, что его можно взять на руки, что когда-то он не был таким сильным. Затянув последний узел, Грант обернулся:

– Если вам так этого хотелось, что же вы ничего не сделали? – Его голос был холодным, лишенным эмоций. – Вам бы никто не помешал.

– Неправда, – ответила Элизабет, качая головой. – Ты не понимаешь. – Она говорила тихо, и в ее голосе я уловила низкие вибрации, знакомые мне по общению с предыдущими приемными родителями: они предвещали угрозу. Но она не набросилась на него, как я ожидала. Вместо этого она сказала такую неожиданную вещь, что мы с Грантом оба рассмеялись. – Сегодня Виктория печет ежевичный пирог, – прошептала она. – Приходи в гости.

11

Лицо Гранта, полное отчаяния и разочарования, стояло перед глазами, не давая мне уснуть. Перед рассветом я бросила и пытаться, села за кухонный стол и стала ждать, пока услышу звук мотора. Но вместо этого раздался тихий стук в дверь, заставивший меня вздрогнуть. Когда я открыла, Грант сонно прошел мимо и поднялся по лестнице. Из ванной донесся звук льющейся воды. Я поняла, что сегодня воскресенье, и мне вдруг захотелось вернуться в голубую комнату, к Ренате, к работе и грядущей предпраздничной суете. Слишком долго я жила у Гранта. Но в город он сегодня не поедет. Я села на нижнюю ступеньку и стала думать, как убедить его в выходной проделать путь длиной в три часа.

Я все еще ничего не придумала, когда Грант толкнул меня ногой между лопаток. От неожиданности я сползла со ступеньки на кухонный пол. Кое-как поднялась.