Книга Азарт среднего возраста - Анна Берсенева

Но сейчас он не хотел говорить. Вообще не хотел. Никому и ничего.

– Нет, ничего, – сказал он. – Ладно, Вер, поздравляю. И вас, Павел Николаевич. Я пойду.

– Сашка, ты что! – Вера так рассердилась, что даже ногой топнула. – Чего это ты вдруг куда-то пойдешь? Зашел же ты ко мне зачем-то, правильно?

– Правильно, – кивнул Александр.

– Ну вот и оставайся. Пальто сними для начала.

Вера понесла его пальто в прихожую. По дороге она достала из буфета чистый бокал и рюмку и поставила на стол. Павел Николаевич налил водки Александру и себе.

– За знакомство, – сказал он.

– За вашу свадьбу, – добавил Александр.

Никак ему сегодня не помогала водка. Ни та, которую он выпил в шумном «Дягилеффе», перед тем как оттуда выйти, ни эта, выпитая в родном доме. Сердцу его не становилось веселей, и с этим ничего нельзя было поделать.

– Я вам правда мешать не буду, – сказал он вернувшейся Вере. – Переночую только. Прямо сейчас и лягу. Постелешь мне?

Стены в доме, построенном после войны пленными немцами, были такими толстыми, что присутствие его в соседней комнате никаким образом не должно было помешать молодоженам.

– Конечно, постелю, – кивнула Вера. – Здесь или в спальне?

– Ну, в спальне-то вы, наверное, сами будете. А здесь зачем же? Я в Тимкиной комнате лягу.

В той комнате, которая потом стала Тимкиной, Александр жил, пока не уехал из родительского дома. И если он оставался ночевать у сестры, то всегда спал там, где дух его детства ощутим был даже в самих стенах.

– Ой, а в Тимкиной… – Вера почему-то смутилась. – Там мальчишки уже легли.

– Какие мальчишки? – не понял Александр.

«Гости, что ли, ночевать остались?» – подумал он.

Странно было, что Вера называет своих гостей так фамильярно.

– Антон, Миша и Гриша.

– Это мои сыновья, – сказал Киор.

«Ничего себе! – мысленно ахнул Александр. – Ну, Вера! Удачно замуж вышла. Это сколько ж лет его сыновьям? Хорошо, если взрослые. А вдруг подростки?»

– Грише завтра в садик, – сказала Вера. – Он рано лег. А у Миши и Антона каникулы, но они сегодня на каток ходили, поэтому тоже рано – набегались.

– Александр Игнатьевич, не беспокойтесь, – сказал Киор. – Детишки у меня, конечно, не сахар. Но Веру не обижают.

– Да я ничего… – пробормотал Александр.

Если, узнав о Вериной свадьбе, он выглядел как умственно отсталый, то сейчас, наверное, казался полным олигофреном.

– Сашка, не беспокойся, ты нам не помешал, мы все равно уже спать собирались, – словно не замечая его растерянности, сказала Вера. – Я со стола сейчас уберу и постелю тебе. В эркере, хочешь? Где папа любил сидеть.

Отец действительно любил сидеть в эркере и смотреть на обступающие фонтан деревья, голые и обледеневшие, как сегодня, или покрытые шапками снега, или звенящие тяжелым осенним золотом, или робко глядящие первыми весенними листьями, как наивными глазами.

Если Сашка возвращался в это время домой, избегавшись на катке или по дворам до гуденья в ногах, то издалека видел широкоплечую отцовскую фигуру в прозрачном проеме эркера. Он запомнил это пронзительно и ясно – мысли свои запомнил, чувства, которые его при этом охватывали. Он словно воочию видел тогда, какая огромная, какая могучая жизнь простирается у отца за плечами. Совсем маленьким Сашка думал, что, когда вырастет, его собственная жизнь будет точно такой же. Это казалось ему главным атрибутом взрослости – быть таким же, как отец.

– Я тебе в эркере постелю, – повторила Вера.

Сашка вздрогнул. Не хватало еще омрачать ее радость своим идиотски отрешенным видом!

– Да, – кивнул он. – Я тоже в эркере люблю. Ты мне только белье дай, я кресло сам разложу.

Вера все-таки постелила ему сама; кресло-кровать раздвинул Павел Николаевич, пока Александр был в ванной. Александру понравилось, что Верин муж не навязывается на беседу по душам за чашкой водки, как сделали бы восемь из десяти мужчин, едва познакомившись с новым родственником. В нем вообще было что-то такое, что заставляло радоваться за Веру и даже забывать о таком ошеломляющем обстоятельстве, как приобретение в придачу к мужу троих малолетних детей.

Александр выключил свет и отдернул штору. Свет уличного фонаря заливал комнату, но ему это не мешало. Как и в детстве, все предметы становились в этом свете таинственными, огромными какими-то. Он любил такое необычное состояние предметов, и теперь любил не меньше, чем в детстве.

Спать не хотелось совсем, он сказал, что ляжет, только для того чтобы поскорее освободить сестру от хлопот, связанных с его неожиданным появлением.

Александр встал, прошелся по комнате, выдвинул нижний ящик комода, достал малиновый бархатный альбом с резными латунными уголками. Сел на край разложенного кресла. Уличный свет был здесь, в эркере, таким ярким, что фотографии в альбоме можно было разглядеть во всех подробностях.

Фотографии начинались с того времени, когда родители поженились, и особенно много их становилось с рождением Сашки и Веры. Отец не то чтобы не любил фотографироваться – просто в том одиночестве, из которого много лет состояла его жизнь, он не видел в этом необходимости.

Так что необщие фотографии были только мамины, впрочем, их тоже было немного. Вот она стоит в том самом александровском саду над рекой, весна, сирень цветет так пышно, что кажется клубами какого-то необыкновенного белого дыма.

Вот сидит в светелке у окна, на коленях у нее книга, а на подоконнике лежат пяльцы со вставленной в них вышивкой.

«И точно, светелочница, – улыбалась мама, показывая детям эту фотографию. – Не зря люди нас так звали».

Женщины в ее семье работали светелочницами еще со старых лет, когда с Александровской мануфактуры раздавали нитки по домам, чтобы люди ткали у себя в светелках, а холсты сдавали на фабрику. Мама холстов уже не ткала, она всю жизнь проработала медсестрой. Но это слово, «светелочница», шло ко всему ее облику необычайно.

Вот мама в белом халате стоит у входа в больницу города Александрова. Больница эта, она рассказывала, располагалась в древнем монастыре, и там тоже был сад, и в войну, когда больница была госпиталем, а маме было всего шесть лет и она приходила туда помогать своей бабушке-санитарке, то Игнат Михайлович Ломоносов, который лежал здесь раненый, учил ее в этом саду читать. Она сидела тогда на скамейке под цветущей яблоней, водила пальцем по буквам, а яблоневые лепестки сыпались на книжные страницы, и маленькой Маше казалось, они помогают ей учиться – указывают, какие буквы главные. Она на всю жизнь запомнила стихи, которые читала тогда: «Не все, что здесь цвело, увянет, не все, что было здесь, пройдет…»

Мама рассказывала Сашке с Верой, что в ту весну на всю жизнь запомнила раненого майора Ломоносова, которого привезли в Александров санитарным поездом из Германии в последние дни войны. То есть лицо его она потом, конечно, почти позабыла, все-таки маленькая была, когда он учил ее читать под монастырскими яблонями, но вот то ощущение, которое связалось у нее с ним в детстве, запомнила накрепко. Она сразу почувствовала и чувствовала всегда, что этот высокий, небо закрывающий плечами суровый майор – почему-то самый близкий, родной ей человек. Роднее даже, чем бабушка, которая ее вырастила, чем родители, умершие перед войной от тифа… Почему это так, мама не знала. Но когда через много лет после войны случайно встретилась с отцом, приехавшим в командировку в Александров, ей показалось, что она не расставалась с ним никогда. И не должна расставаться…