Книга Исцеляющая любовь [= Окончательный диагноз ] - Эрик Сигал
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старшина, судя по всему, еще не договорил. Когда тишина была худо-бедно восстановлена, судья переспросил:
— Итак, доктор Зинн, вы сказали…
— Как вы нам и велели, мы основывали свое решение на букве закона. Но мы также единогласно проголосовали за то, чтобы просить высокий суд вынести обвиняемому как можно более мягкое наказание.
Таким образом, жюри присяжных полностью переложило бремя ответственности на судью. Теперь Новак мог с равным успехом засадить Сета за решетку до конца его дней или отправить ужинать в кругу семьи.
— Хорошо, — угрюмо произнес судья и обвел взором адвокатов. — Меня просят о снисхождении. Я готов выслушать ходатайства сторон. Только коротко!
Поднялся Уолтерс.
— Ваша честь, мне кажется, совершенно ясно, что капитан Кампос был далеко не первым больным, кому «помог» этот так называемый доктор. Я думаю, что на совести подсудимого много смертей.
— Хорошо, — нетерпеливо перебил судья. — А вы что скажете, доктор Ландсманн?
— Ваша честь, у подсудимого незапятнанная репутация. Мы просим не только ради него, его жены и детей, но и ради сотен больных, которых он самоотверженно лечил все эти годы, определить ему как можно более мягкое наказание.
— Хорошо, — снова сказал Новак. — Заседание откладывается до трех часов.
Он стукнул молотком и вышел из зала.
Вернулся он только в двадцать минут пятого.
— Подсудимый, встаньте!
Сет встал, опираясь на стол, потому что ноги у него подкашивались. Глаза судьи Новака горели. У Сета закружилась голова.
— Доктор Лазарус, — начал судья, — жюри присяжных признало вас виновным. Но я хотел бы добавить, что и адвокаты обеих сторон также виновны в том, что повернули вопрос в плоскость философии, религии и пустого красноречия. Они сослужили вам плохую службу. Но, несмотря на все это, я понял одну вещь. Вы искренне стремитесь облегчать людские страдания. Ведь ни один человек не заслуживает мучений — ни от руки нациста, ни в силу положений устава. Поэтому я приговариваю вас к трем годам лишения свободы. Условно. Дамы и господа, на этом судебное заседание объявляется закрытым.
Вечер после суда Сет, Джуди, Барни и Беннет провели в ресторане «Ле Перроке». Они праздновали победу.
— Поверить не могу, — твердил себе под нос Сет. Джуди не выпускала его из объятий. — Поверить не могу, что сегодня вечером вернусь домой. Это был кошмарный сон.
— Я тебя разбужу, — пообещала Джуди.
Лазарусам так не терпелось поехать домой и остаться одним, что сразу после десерта они сослались на усталость и ушли, по-прежнему обнявшись.
Беннет с Барни остались одни. Если не считать недопитой двухлитровой бутыли марочного шампанского.
— Ландсманн, ты был великолепен! — поздравил Барни.
— Нет, ошибаешься, — вполне трезво возразил тот (хотя выпито было уже немало). — Каждый процесс подобен колесу рулетки. Угадать выигрышное число заранее невозможно. Исход может зависеть от погоды, настроения присяжных, отношения судьи — а больше всего от Госпожи Удачи. Иными словами, если медицину нельзя назвать точной наукой, то юриспруденцию и подавно.
— Хочешь сказать, тебе это не нравится? Ты же фантастическую карьеру сделал!
— Да, — усмехнулся Беннет, — только поэтому и терплю. Иногда ненавижу себя за то, что мне приходится делать. К примеру, когда вынужден третировать медэкспертов. Ломать их через колено, ошеломлять фактами, не всегда имеющими отношение к делу, даже употреблять собственный врачебный опыт, чтобы запугать какого-нибудь движимого лучшими побуждениями бедолагу, которого приперли к стенке и заставили свидетельствовать так, как было нужно юристам, — на что не пойдешь ради того, чтобы выудить из такого несчастного правду!
— Скучаешь по операционной, да?
— Не то чтобы… — неубедительно возразил Бен и тут же признался: — Да, скучаю. И не только по хирургии, а по тому удовлетворению, которое приносит лечение больных. Понимаешь, юриспруденция для меня — только специальность, а медицина была призванием.
Он отхлебнул шампанского и переменил тему:
— А кстати, как продвигается твоя книга?
— Первый вариант почти готов. А что это ты вдруг вспомнил?
— Да так… Подумал, как мало нашлось врачей, готовых выступить в защиту своего собрата по профессии! Вот тебе и клятва Гиппократа!
— Не волнуйся, Бен, я обо всем этом напишу — о хорошем, о плохом и даже о смешном. Но ты должен понять, как все время пытаюсь понять я, что врачи всего лишь слабые человеческие существа. Ни у одного человека нет иммунитета от страха.
— Поосторожнее, Барн! Про медиков много есть что сказать, но только не называй их человеческими существами, а то еще за клевету притянут.
Барни рассмеялся.
— А знаешь что, Ландсманн? Ты говоришь устами подавленного юриста и разуверившегося врача. В одном лице. Так и просишься в историю болезни.
Беннет смотрел, как в его бокале медленно исчезают пузырьки газа.
В затянувшейся тишине Барни вдруг осознал, насколько несчастен его друг.
«Ведь кто его друзья, не считая меня и Лоры? А временами мне даже кажется, что он и нас не хочет близко к себе подпускать. И почему так случилось, что он ухаживал за тысячью женщин и ни с одной так и не связал свою судьбу?»
— Бен, могу я тебе задать серьезный вопрос?
— В такой час? — Бен улыбнулся.
Барни помялся и, преодолевая смущение, спросил:
— Почему ты всегда один?
Беннет не обиделся.
— Это ведь ты у нас мозги лечишь, — ответил он, — вот ты мне и скажи.
— Не знаю, потому и спрашиваю. Но мне больно видеть своего лучшего друга таким несчастным. Ради бога, поделись со мной, я не стану тебя судить. Почему в твоей жизни нет женщины?
Беннет опять уставился в бокал.
— А какую ты мне женщину посоветуешь, Барн? Для евреев я черный, для черных я еврей, для белых я черный, для братьев по крови я чужак. Я всюду чужой. Где мое место?
Барни задумался. Неужели в конце концов ему удалось заставить своего друга пуститься на откровения?
— Знаешь что, Ландсманн, не все же они такие!
— Кто? О ком ты говоришь?
— Доктор, мы говорили о женщинах. И вот тебе мое профессиональное и личное мнение: не все женщины такие, как твоя мать.
— Ханна?
— Нет, старина, я говорю о женщине, которая дала тебе жизнь… и быстренько смылась.
Беннет вдруг вышел из себя и огрызнулся:
