Книга Перемена климата - Хилари Мантел

Волонтеры, работавшие в хостеле, также сменили облик. Директором теперь был Ричард, целеустремленный молодой человек с университетским образованием. До него, в те дни, когда по хостелу еще бродили неприкаянные старики, волонтеров набирали из чисто выбритых юношей в свитерах под горло и девушек с отменным произношением, и эти волонтеры разговаривали с постояльцами, словно с непослушными собачками. А сегодня было затруднительно отличить работников от постояльцев. Все выглядели какими-то потерянными. Среди волонтеров преобладали юнцы, решившие заполнить работой год до поступления в университет, соблазнившиеся шансом заиметь карманные деньги и посулами полного пансиона и собственного жилья в Лондоне. Они носили одежду с благотворительных распродаж, книг не читали и редко заговаривали с окружающими, разве что общались между собой.

Ральф порой приглашал волонтеров в Норфолк — развеяться, подышать свежим воздухом. Привозил, бывало, и постояльцев — усаживал в машину, осторожно укладывал в багажник сумки с логотипом «Теско», катил по просторам Эссекса и Саффолка к теплу семейного очага (впрочем, из-за состояния центрального отопления слово «тепло» воспринималось исключительно в переносном смысле). Он думал, что Анне будет приятно увидеть новые лица, а дети давно привыкли к появлению тех, кого называли гостями. Правда, с годами у детей появилась дурная привычка внимательно разглядывать новоприбывших и выяснять, кого именно привезли — печальную историю или добрую душу.

Бывало, Ральф засиживался до рассвета, убеждая по телефону не совершать необратимой глупости какого-нибудь лондонского подростка, зациклившегося на самоубийстве; бывало, он среди ночи прыгал в свой старенький «Ситроен» и, оглашая ревом мотора окрестности, мчался улаживать проблему, с которой не сумел совладать Ричард, при всей своей образованности. Ральф умел вести дела проще и прямее, чем Ричард мог даже вообразить. Он сохранял спокойствие и был терпелив, ждал от людей только хорошего и никогда не отказывался верить в лучшее. Люди это чувствовали и нередко, будто утомленные его несгибаемым оптимизмом, решали жить дальше и вести себя иначе.

Иногда ему задавали невежливый вопрос — мол, почему бы фонду не перебраться в Лондон, раз уж сам Ральф столь поглощен лондонскими проблемами. На это Ральф принимался перечислять тихие и мрачные формы сельской, так сказать, депривации, рассказывал о скучающих тинейджерах, что лениво пинают автобусную остановку в ожидании транспорта, который никогда не приедет, о пенсионерах в отдельно стоящих коттеджах, окруженных железнодорожными путями, живущих без телефона, отопления и канализации… Он мог рассуждать на эти темы так долго и так подробно, что любому, кто задавал подобный вопрос, рано или поздно приходилось корить себя за то, что его вообще угораздило открыть рот.

Факт оставался фактом, и Ральф первым это признавал: сам Ральф Элдред и постоянно уменьшавшиеся ресурсы, которыми он распоряжался, требовались слишком во многих местах одновременно. Ральф разрывался на части, но поделать ничего не мог. Людские нужды отягощали его совесть, и не было времени подумать, достаточно ли он делает для собственной семьи. Порой он словно ощущал воздействие некой физической силы — будто чьи-то незримые крохотные ручки дергали его за одежду.

Сегодня оставалось прочесть последнее письмо, от Детского общества англиканской церкви. А потом ехать в Норидж на заседание комиссии и постараться вернуться домой к обеду, потому что приедет Кит и Анна приготовит по этому случаю праздничное угощение, а Джулиан наконец пригласит свою подружку с фермы у моря…

Ральф наклеил марки на конверты. Зевнул. Сказал себе, что не следует свысока относиться к мелочам: из тех вырастает большее. Повседневные обязанности, малые поступки, если совершать их с чистым сердцем, несут миру добро.

Во всяком случае, в теории.

В середине дня Эмма подобрала свою племянницу Кит на железнодорожном вокзале. Кит бежала по площади, размахивая сумкой, и пасхальный ветерок раздувал ее волосы, творя нечто вроде нимба. Запрыгнув в машину, она тряхнула головой, будто лев, и волосы рассыпались по плечам львиной же гривой. Поцеловала тетю, обняла за плечи. Глаза у нее тоже были львиные — широко раскрытые, с золотистым отливом, а взгляд пристальный. Какой она стала красавицей, подумала Эмма; настоящая сердцеедка. Ей вспомнился молодой Ральф, приезжавший с армейской службы на побывку: брат всегда был слишком погружен в свои мысли, чтобы разбивать чьи-либо сердца.

— Выпьешь со мной чаю? — спросила Эмма. — Потом я отвезу тебя домой. Не волнуйся, я купила кекс в магазине и вовсе не собираюсь затевать пиршество с готовкой.

Эмма жила в аккуратном двухфасадном коттедже красного кирпича, что стоял на улице Хай-стрит в Фулшеме. Этот район, по меркам всей остальной Англии, не считался самостоятельным поселением — так, пригород с несколькими магазинчиками, почтой, церковью, баптистской часовней и с некоторым количеством общественных зданий. Еще там имелись памятник героям войны, приходская лавка, магистрат, зал заседаний комитета по управлению игровыми площадками, отделение «Женского института»[25] и передвижной киоск по торговле свежей рыбой. В сотне ярдов от дома Эммы располагалась школа, в которую Кит ходила в пять лет; в пятидесяти ярдах — магазин, где племянница покупала сладости после занятий на пути к тетке.

В те дни Эмма редко бывала на дежурстве днем; обычно она дежурила в другое время, вечерами и по выходным, когда ее коллеги рвались на волю. Поэтому в четыре она, как правило, уже была дома и распахивала дверь перед детьми, выслушивала новости о школьных делах, поила лимонадом, кормила булочками и затем отвозила домой. Очень часто мистер Палмер, агент по недвижимости, уходил от Эммы, когда Кит появлялась. Она знала, что мистер Палмер — близкий друг ее тетушки и подозревала, что он специально приходит пораньше, наесться булочек и других лакомств, которых детям не давали. Иногда мистер Палмер выглядел особенно довольным. Он подхватывал Кит, подбрасывал к потолку, отчего она притворно визжала, и давал ей два шиллинга одной монетой. Кит чувствовала себя богачкой, спасибо мистеру Палмеру. Ее младший брат Робин, когда пошел в школу, стал жаловаться, что ему мистер Палмер дает меньше — всего шесть пенсов — и еще ерошит волосы. Ты же не знаешь, сказала она брату, может, он обеднел. Читай книжки — там написано, что такое бывает.

С той поры минуло пятнадцать лет, Кит стала краситься и ходила есть устриц с сыном мистера Палмера.

Эмма, которой еще не исполнилось пятидесяти, говорила, что она «наполовину на пенсии». Хочется отдохнуть, объясняла она Ральфу, после стольких лет ухода за бледными беременными женщинами, после прижигания зеленкой бесчисленных прыщиков на коже вопящих карапузов, подцепивших ветрянку, после надрывно кашляющих стариков с их непременным: «Что-то у меня грудь слабая стала, миссус». Она подрабатывала на праздниках и на выходных, замещая бывших коллег, продолжала почитывать медицинскую литературу и время от времени участвовала в супружеских дебатах насчет того, заводить или нет детей. Последнее ее всегда сильно интересовало. Она посещала окрестные коттеджи и беседовала с их обитателями, не стесняясь в выражениях. Ее звали, например, наложить повязку или помочь справиться с прострелом, а она вручала пациентам пресловутое резиновое изделие. Робин однажды представил ее своему школьному приятелю так: «Моя тетушка Эмма, она изрядно постаралась обезлюдить Восточную Англию». Эмму охотно приглашали на уроки и на занятия в школах и колледжах по всей стране. Директорам учебных заведений нравилось, что она умеет говорить прямо, но не вводить при этом в смущение юных слушателей. Вдобавок она казалась молодежи старой, и слушатели вряд ли воображали, как она сама занимается тем, против чего предостерегает.