Книга Крещение Руси. От язычества к христианству - Владимир Петрухин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Слово о законе и благодати»
Общегосударственные задачи, стоявшие перед первыми русскими книжниками, явствуют уже из первого русского литературного произведения — «Слова о законе и благодати». Его составил будущий митрополит Иларион. До 1051 г., он был, видимо, пресвитером церкви Св. Апостолов в княжеском селе Берестово; летопись характеризует его как книжника и постника — он первым «ископа печерку» для уединенной молитвы, где затем возник Киево-Печерский монастырь. Русский по происхождению, Иларион получил редкое для русских книжников риторическое образование и опирался в своем творчестве на образцы византийского красноречия. Время (между 1037 и 1050 гг.) и повод, по которому было составлено и произнесено «Слово», даже самый его жанр остаются предметом дискуссии. Судя по последним наблюдениям, «Слово» представляет собой гомилитическое произведение, трактующее читаемый при богослужении пассаж из Послания к галатам апостола Павла. Центральной идеей проповеди Илариона оказывается, однако, не просто комментарий к библейским богослужебным текстам: ведь благодати в «последние времена» сподобилась Русская земля, «яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли». Этой благодати Русь сподобилась благодаря просветительскому подвигу князей — Владимира и Ярослава.
Иларион наделяет Ярослава, как и его отца Владимира, традиционным для Восточной Европы высшим хазарским титулом — каган, отмечая при этом его «благоверие». Мотив «единодержавия» киевского князя оказывается одним из главных в проповеди Илариона. Именно «единодержец» князь, чье «благоверие» сопряжено с властью, обращается от «идольской лести» к познанию «единого Бога» и обращает весь народ не только «любовью», но и «страхом», подобно тому, как покоряются князю другие страны — «овы миром, а непокоривыя мечем».
Иларион превозносит славу «нового народа» и вновь крещенной Русской земли, которая для него превыше славы древних, как новая Благодать выше «ветхого» Закона, ибо русские князья «не в худе и неведоме земли владычьствоваша, но в Руське, яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли». «Все четыре конца земли» — это не просто метафора вселенской славы: Русь оказывается наследницей ушедшей славы древнего Израиля — ср. пророческие слова Иезекииля «Земли Израилеве конец прииде, конец прииде на четыри край земли» — и даже преходящей славы Царьграда. Русский книжник унаследовал и продолжил эту традицию, но новым центром нового народа, откуда распространяется «благая весть», для него становится не Иерусалим и не Константинополь, а Киев: туда из Константинополя — нового Иерусалима — переносят крест на Русь Владимир с бабкою своею Ольгою. Более того, из подтекста «Слова» следует, что внове призванный к Благодати русский народ — «работники одиннадцатого часа» — выше не только ветхого (и хазарского) иудейства, которое «расточено по странам», но и самих греков. При этом нет оснований усматривать в «Слове» антивизантийскую (равно как и антииудейскую) политическую направленность (против этих популярных в современной историографии идей справедливо возражают Мюллер и другие исследователи) — уже говорилось, что и сюжет, и риторика Илариона основываются на константинопольских образцах красноречия.
При этом Иларион не использует византийской традиции о божественном происхождении власти. Впрочем, в «Слове», обращенном к крестителю Руси Владимиру, говорится о сыне его Ярославе-Георгии:
«Его же сътвори Господь наместника по тебе твоему владычьству не рушаща твоих устав, нъ утверждающа. Иже недоконьчаная твоя наконьча, акы Соломон Давыдова, иже дом Божии великыи святыи его Премудрости създа на святость и освящение граду твоему».
Правда, здесь речь идет о наследовании и следовании ветхозаветному образцу: город Ярослава и Св. София сменяют город Владимира и дворцовую Десятинную церковь как Храм Соломона — град Давида и скинию Завета. Не менее определенно о божественной санкции власти говорится в завершающем «Слово» обращении к Владимиру:
«Паче же помолися о сыне твоемь, благовернемь кагане нашемь Георгии. бег блазна же Богом даныа ему люди управивша».
Отсутствие собственно византийской теории о божественном происхождении государственной власти представляется естественным и в контексте «Слова» — «похвал» Владимиру и Ярославу, и в контексте собственно русской истории. Действительно, власть, которую наследовал сам Владимир от деда и отца, Игоря и Святослава, «мужьством и храборъством прослуша в странах многах», никак не могла быть божественной, ибо принадлежала язычникам и имела «земное» устроение — призвание новгородцами рода варяжских князей: злополучный конец языческих князей в летописи противопоставлен тем панегирикам, которые заслужили там же Владимир и Ярослав, а также Борис и Глеб, вообще отказавшиеся от этой власти. Вместе с тем государственная власть, прежде всего — единодержавие — имела для русских книжников провиденциальный смысл. Язычник Владимир «единодержець быв земли своей. И тако ему в дни свои живущю и землю свою пасущю правдою, мужьством же и смыслом» («Слово») — еще до крещения (подобно Константину Великому); но земная правда и смысл противопоставлены Иларионом Божественному промыслу, которому приобщился единодержец Владимир, не видевший ни апостола, ни чудес (вопреки Корсунской легенде), но «токмо от благааго смысла и остроумия» (разгадавший Божественный промысел подобно библейскому Аврааму).
В «Похвале» Илариона Владимир-Василий именуется «во владыках апостолом», учителем и наставником, повелевшим славить Святую Троицу «во всех градах», прославляется за нищелюбие и «милость на суде» (освобождение должников и «работных»). Князь прямо уподобляется Константину Великому — «с епископы сънимаяся чясто, съвещаваашеся, како в человецех сих ново познавшиих Господа закон уставити». Подобно Константину и Елене Владимир с бабкою своею «Ольгою принесъша крест от новааго Иерусалима, Константина града, и сего по всей земли своей поставивша, утвердиста веру». С этого момента, когда к мужеству и смыслу добавилось благоверие (сопряженное с властью), когда Владимир стал Василием, его образ приблизился к имперскому образцу, а его власть обрела божественную санкцию.
Действительно, титул кагана, которого добивались и судя по всему добились русские князья к концу X в., не предполагал «божественной» санкции с точки зрения Илариона: напротив, в соответствии с идейным замыслом «Слова», этот титул — титул главы иудейского государства — прямо отсылал к «ветхому» Закону, но не к новой Благодати. «Сьвлече же ся убо каган нашь (Владимир) и с ризами ветъхааго человека съложи тленнаа, отрясе прах неверия и вълезе в святую купель, и породися от Духа и воды, в Христа крестився». Вместе с тем и этот титул, и проводимая Иларионом генеалогическая линия — от деда Игоря Старого к внуку и правнуку — свидетельствовали о той тенденции, пути к единовластию, которая пробивала себе дорогу в русском княжеском роде, начиная с того времени, когда русские князья стали претендовать на хазарский титул. Очевидно, что Иларион следует здесь той же княжеской традиции, которой следовал летописец, составлявший «сказания» о первых русских князьях (предполагается даже участие самого Илариона в начальном русском летописании). Он руководствуется не только политическими амбициями русского княжеского рода, с языческих времен претендовавшего на этот титул, но и общей для древнейшей русской книжности тенденции. В начальном летописании избавление от хазарской дани со славян воспринималась как освобождение из египетского плена богоизбранного народа, призванного властвовать над другими: «Володеють бо козары русьскии князи и до днешнего дне», — заключает летописец.
