Книга Диана де Пуатье - Филипп Эрланже

Итак, император появился при дворе, не вызвав ни восхищения, ни увлечения своей персоной, которые, как правило, французы охотно выказывают по отношению к своим противникам. Внешне сорокалетний, к тому же простуженный Карл, выглядел, как щуплый старик с ввалившимися щеками, сгорбленный подагрик с печатью упадка на странном лице с отвисшей, как у щуки, нижней челюстью, никак не соединяющейся с другой. Лишь только его взгляд говорил о его величественности, уме, хитрости, непоколебимости в убеждениях, в чем можно убедиться, глядя на полотна Амбергера и Тициана.81 Он резко отличался от Франциска, который, несмотря на свое недавнее недомогание, по словам венецианского посла Маттео Дандоло, в этом же 1540 году был «красивее, радушнее и проницательнее, чем любой другой рыцарь в мире, с постоянно радостным выражением длинного и полного лица, все в нем было соответственно случаю».

По случаю траура своей жены, Изабеллы Португальской, Цезарь был одет в черное и так же одевался в дальнейшем до самой смерти; так черный цвет окончательно воцарился в гардеробах верных товарищей дофина.

Император, будучи в полной зависимости от лояльности человека, которого он, само собой, собирался обмануть, находился в опасном положении. Он польстил королеве Маргарите, внушив ей надежду на брак его единственного сына, инфанта дона Филиппа, и маленькой Жанны д'Альбре.82 Затем он отправился в Шантильи, чтобы навестить своего доброго друга, коннетабля. Но, по всей видимости, он остерегался фавориток и их интриг. Предложение, сделанное госпоже д'Этамп, огромный бриллиант Бургундских герцогов, брошенный к ногам прекрасной Анны, не более чем фантазии, вышедшие в 1627 году из-под пера Сципиона Дюпли,83 позже множество раз пересказанные и приукрашенные по усмотрению автора. Из письма посла Бонвало, написанного через шесть месяцев после визита Карла, становится понятно, что герцогиня, напротив, испытывала к императору «непреодолимую неприязнь» из-за его «ледяного» обращения.

Также не произошло встречи Карла и вдовы Великого Сенешаля между выездами на охоту, джострами, стычками, поединками пешими и конными, торжественными выездами и разнообразными праздниками, которыми Франциск развлекал своего гостя.

Еще в Байонне он заметил, насколько нежелательно было, чтобы передача Миланской области Франции показалась платой за его проезд. После никто так и не осмелился с ним об этом заговорить. Днем именитые соперники осыпали друг друга любезностями, мило улыбались и веселились. Ночью ни тот ни другой не мог сомкнуть глаз, одному не давал покоя соблазн, другой не мог заснуть от беспокойства.

Карл поспешно удалился. В Балансе «королевские послы посчитали, что он должен здесь подтвердить свое намерение выполнить то, что он обещал при отъезде из Испании, но любезный принц… отложил это решение до тех пор, пока он не согласует его со своим Советом в Нидерландах». Франциск, в свою очередь, спрятался за необходимостью созыва Генеральных Штатов, чтобы нарушить Мадридский договор.

В то же время в Лувре сохраняли надежду: она стояла на страже могущества Монморанси и его союзников.

* * *

В 1540 году появился первый том «Амадиса Галльского» на французском языке в переводе Николя де Эрбере, сеньора дез Эссар, ординарного комиссара королевской артиллерии. Другие одиннадцать томов должны были последовать за первым в течение следующих шестнадцати лет, причем последние два с посвящением Диане де Пуатье.

Николя де Эрбере в переводе не слишком тщательно следовал оригинальному испанскому тексту Монтальво. «Если Вы вдруг заметите, — написал он в посвящении герцогу Орлеанскому, — что кое-где я не приложил усилий к тому, чтобы передать текст слово в слово, уверяю Вас в том, что я сделал это… так как мне показалось, что многие вещи не слишком приличествуют описываемым персонажам в противовес нравам и обычаям нынешнего времени…»

Конечно же, именно известных лиц Франции «нынешнего времени» напоминали доблестный Амадис и гордая Ориана. Посвящение второму сыну короля, казалось бы, говорит о том, что автор хотел услужить окружению госпожи д'Этамп, но в действительности оказал услугу вдове Великого Сенешаля.

Успех книги был ошеломляющим. Не было еще романа, который бы в течение полувека оказывал подобное влияние на жизненное восприятие всех членов просвещенного общества. Он отнюдь не проповедовал строгость нравов или чрезмерно стойкую добродетель. Тем не менее он привил моду на стиль жизни, абсолютно чуждый пылкому, фривольному Карлу Орлеанскому. Напротив, Генрих являлся совершенным образцом серьезного, страстного, верного любовника-рыцаря. Он был, в некотором роде, самим героем этого произведения, которое было «не зеркалом, в котором отразилось поколение, а, скорее, моделью для подражания, которую это поколение использовало».84

Диана поняла, какой замечательный шанс предоставили ей Монтальво и господин дез Эссар. Она еще больше возбудила воображение дофина, который был бесконечно счастлив быть воплощением нового идеала, и сделала его вечным пленником этого персонажа. Отныне Генрих уже не мог оставить свою Даму без того, чтобы не упасть с пьедестала, разрушив свою легенду и вызвав разочарование молодежи. Ему не хватило бы смелости сбросить маску Угрюмого красавца, как называли Амадиса, которая, как казалось, была его предопределением. Направляемый своей любовницей, он извлек из романа «доктрину… которой следовал всегда и везде с непоколебимой логикой».85

До самого последнего дня своей совместной жизни эта неповторимая пара играла сцены из «Амадиса Галльского»: он — с увлечением грубоватого, восторженного актера, который все хуже и хуже отличает вымысел от реальности; она — с тонким, неусыпным искусством артиста, который более всего заботится о том, как он выглядит на сцене.

Последующие двадцать лет Диана поддерживала иллюзии, даровавшие ей очарование обожествленной Орианы. Очень часто в дальнейшем ее вновь будут обвинять в использовании колдовских чар, магических напитков. На самом деле она оставалась верна рецептам, которые использовала в юности, и продолжала скакать на лошади по утрам, охотиться, обливаться холодной водой, что даже вызывало некоторое возмущение у утонченных дам, отныне предпочитавших принимать теплые ванны.

Вдова Великого Сенешаля не могла даже подумать о том, чтобы настолько расслабиться. Чем больше уверенности появлялось у сомневающихся в ее правоте, тем сильней она подчеркивала свое благородство, суровость в обращении. В глубине души она сильно страдала оттого, что лишилась ореола безупречной супруги и, будучи одной из Пуатье, кровь которых была смешана с королевской кровью, стала любовницей принца, которому была бы достойна подарить законных детей. Вот почему она требовала от Генриха целомудрия, скромности, неведомых придворным. Вот почему она так дорожила обычаями, традициями, верой предков. Вот почему она питала отвращение к новым идеям и требовала истребления еретиков.