Книга Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

Нельзя смотреть на себя как на соль земли, которую нужно беречь в интересах будущего в сухом и безопасном месте. Эта соль будет подмочена и потеряет всякое значение. Все, кто может, должны идти в армию для несения гарнизонной службы, для защиты от банд и главным образом для пополнения убыли на фронте».

Небольшой кружок инициаторов Общества добровольных отрядов энергично принялся за дело. Но на получение разрешения и утверждения устава прошло много времени, и потому с этим делом было опоздано, большевики взяли Екатеринодар, и все побежало из Новороссийска. Деникин жил в вагоне у пристани. Я спорил и со своими друзьями, бывшими членами Особого совещания и стоявшими во главе Союза городов, стремившимися уехать в Константинополь. Я убеждал их остаться или переехать на черноморское побережье или в Крым. Они меня называли Дон Кихотом, а я их – гражданскими дезертирами. Такие энергичные общественные деятели, как Астров, Юренев, Жекулина, Дмитриев и Федоров, стоявшие во главе Союза городов, уехали в Константинополь, а потому этот союз влачил в Крыму при Врангеле довольно жалкое существование. Земские уполномоченные Шликевич и Эйлер тоже уехали, но случайно в Крыму была база и склады Земского союза с уполномоченными графом Капнистом и Хрипуновым, а потому этот союз развил в крымский период борьбы очень широкую деятельность.

В предыдущих главах я забыл сказать, что оба этих союза плодотворно работали при Добрармии.

Когда все хлопотали о иностранных визах и пароходных билетах, я так и остался без визы. На случай, если бы мне не удалось в последнюю минуту сесть на пароход, я достал винтовку, чтобы идти на Черноморское шоссе, по которому впоследствии отступало много войск, главным образом казаков, которые не успели эвакуироваться. Потом эти части из Туапсе и Сочи перевозились в Крым. Меня, пацифиста (но не антимилитариста), обучал обращению с винтовкой брат милосердия из моего передового отряда на войне – Вонсович. Олсуфьев, «учтя, что зреет драма», уже давно уехал, и я жил в комнате один, а когда Панина, Федоров и Астров уехали, я переехал в их помещение в Азовском банке.

Когда же большевики из Екатеринодара шли на Тоннельную, за день до моего отъезда, я проходил мимо цирка-балагана у моря и зашел в него на несколько минут, заинтересовавшись, что может там происходить во время начавшейся паники и поголовного бегства из Новороссийска. В переполненном цирке были преимущественно солдаты и офицеры. Много пьяных. Офицеры с трудом выводят из ложи буянящего товарища. На сцене крошечный мальчик, накувыркавшись, тяжело дыша, выкрикивает патриотические контрреволюционные стихи, размахивая национальным флагом. Вероятно, тот же мальчик дня через четыре, размахивая красным флагом, высмеивал Добрармию.

На следующий день начались пожары и грабеж. О последнем я впервые узнал, купив у солдата спички за 2 рубля, тогда как они продавались последнее время за 25 рублей. В тот же день по городу начали бегать и бродить на свободе брошенные на произвол судьбы лошади, выпряженные из обозов и от орудий. На узком шоссе между старым городом и новым, где вокзал и пароходные пристани, творится нечто невообразимое.

Под вечер приезжает ко мне в банк на автомобиле французский представитель генерал Мондии, узнавший от кого-то, что я еще в городе. Как он пробрался по шоссе, не понимаю. «Mais qu'est ce que vous faites donc, mon ami? Il est temps[13]. Большевики в Тоннельной, могут быть завтра здесь». Дает мне пропуск на французскую пристань и торопит сегодня же приехать. Бросаюсь искать подводу и не нахожу, никто не решается ехать ночью, так как обратно проехать будет невозможно. Устраиваю двуколку Союза городов на завтрашнее утро. С вечера слышна канонада. С утра выезжаю. Канонада приблизилась. На узком приморском шоссе 4—5 рядов повозок и масса пеших. Идут и в обратном направлении. Продвигаемся 15—20 шагов – остановка на полчаса. Очевидно, так не доберемся и до вечера. Встречные говорят, что на лошади все равно не проберемся. Некоторые бросают подводы и экипажи и несут поклажу на руках. Что делать? У меня три мешка и ящик с пишущей машинкой Национального центра. Назад тоже уже не проедешь по шоссе. Сворачиваем в сторону, несколько раз чуть не топим лошадь, еле сами ступая по колени в грязи, и наконец попадаем обратно в город. Выпрашиваю в Согоре четырех санитаров для моего багажа и иду с ними. И пешком продвигаться трудно. Приходится пролезать под лошадьми, запряженными и брошенными на свободу, лавировать между повозками и людьми. Санитаров, которых я не знаю в лицо и по имени, постоянно оттирают. Несколько снарядов пролетело в море. Паника усиливается, и мои санитары трусят. В море и на берегу стоят брошенные повозки, орудия, танки. Горят железнодорожные пакгаузы, огромные склады с товарами и вагоны разграбляются.

Я видывал виды, но и галицийское, и мукденское отступление не могут сравняться по скученности и замешательству с Новороссийском: вся противобольшевистская Россия, припертая к морю, мечется на этом шоссе.

Солдаты с кипами товаров. Под ногами людей и лошадей бархат, сукна, кожа, консервы, винтовки. В воздухе – матерщина. Офицеры отбирают у солдат товары, заставляют подбирать брошенные винтовки. На повороте к вокзалу, с которого еще вливается поток людей и лошадей, с адъютантами распоряжается генерал Кутепов в белой шапке, но урегулировать движение уже не в состоянии. Несколько раз еле отстаиваю мой багаж, на который набрасываются под предлогом, что это краденый товар. Ящик с машинкой разбивают, чтобы убедиться, что в нем. Теряю постоянно из виду санитаров, наконец, троих из них теряю окончательно и к пристани прихожу лишь с ящиком с пишущей машинкой. Оставляю ящик на пристани и иду с санитаром на набережную разыскивать остальных трех. Нахожу одного, а двух других не нашел, и все мое платье и белье так и пропало, хотя я просил санитаров потом принести вещи, если бы их товарищи вернулись в город с вещами.

Уже на французском катере, стоявшем у пристани, на который я попал в довольно растерзанном виде, меня подкормили, а когда я очутился на дредноуте «Вальдек-Руссо», то я сразу попал после моих скитаний и ужасной новороссийской обстановки как бы в Европу, на плавучую почву Франции: обед у капитана из пяти блюд, вина, ликеры, сигары, ванна, душ, парикмахер. «Вальдек-Руссо» был переполнен главным образом военной толпой; у многих солдат не было оружия, то, что было, отбиралось французами до высадки. Отличались выправкой и дисциплиной, были частью, а не толпой юнкера Алексеевского училища, которые выстраивались петь молитву, благодарить французов. Мне капитан уступил свою вахтенную каюту на вышке.

Мы стояли далеко на рейде. К счастью для эвакуации, была тихая погода. Ночью взошла луна. Она и пожары отсвечивались в воде. Особенно сильно пылали нефтяные баки и вагоны-цистерны. До позднего вечера лодки подвозили беженцев.

Поздно утром я проснулся от страшного шума и сотрясения. Это с «Вальдек-Руссо» стали обстреливать горы за городом, чтобы прикрыть отступление. Огромное, кажется 12-дюймовое, чудище было под моей вышкой. Меня не предупредили о стрельбе; следовало приоткрыть окно, чтобы дать выход сотрясенному воздуху, а то у меня вдребезги разбились окно и посуда. Прибежавший на шум битого стекла матрос-дневальный убрал осколки и дал ваты заткнуть уши, как и они все делают, чтобы не лопнула барабанная перепонка. Обстрел подступов к городу продолжался еще некоторое время. Офицеры и прислуга орудий, смотря в бинокль, радовались, когда снаряды разрывались около «большевиков», людских скопищ на склоне холмов. Должен ли и я радоваться? На меня тяжелое впечатление производил обстрел русской земли и русских людей с иностранного судна, на котором я бежал. Да и были ли то большевики? Может быть, это население, бегущее от большевиков, может быть, запоздавшие части или беженцы с застрявших в Тоннельной поездов, ищущие выхода к морю? Наш капитан был против обстрела, но приказ был дан старшим по чину английским адмиралом, который тоже открыл огонь со своих судов.