Книга Люди средневековья - Робер Фоссье

На стыке первого и второго типов труда можно найти и третий тип, понемногу уходящий из нашей практики, – труд без фиксированной оплаты или при оплате едва ли достойной, но приносящий некие выгоды: подарки; полномочия, которые позволяли получать побочный доход; мелкие приобретения за счет собственного усилия, когда это усилие порой совершалось в личных интересах, менее бескорыстно. Диапазон очень велик: к людям подобного труда относились «министериалы», то есть домениальные чиновники или счетоводы, а также капелланы, личные стражники и все, от подручного старьевщика до деревенского рыцаря, кто, без графика работы и жалованья, жил на то, что получал благодаря «должности», – часть взимаемых пошлин, дары и приношения верующих, что-нибудь удачно отобранное или украденное. Несомненно, из числа таких «служащих» и набирали «друзей» – людей, обязанных патрону, всех, из кого состояла familia, casa, о которой я говорил выше, связанных, особенно в городе, с господином, одарявшим их дружбой и доверием.

Настает черед группы, которая кажется нам самой близкой: тех, кто за свой труд получал зарплату. Эта группа настолько многообразна, что, возьмись я описывать всех, я бы создал полную картину средневековой экономики. Поэтому ограничимся общими чертами. Этим работникам платили за то, что они делали на благо своих нанимателей. В деревне это были «поденщики», которым поручалась только такая работа, где они могли применять физическую силу, – брасье, мануврие,[20] бордье.[21] Это свободное, но бедное крестьянское меньшинство не создавали, но поддерживали некоторые монашеские ордены, такие, как цистерцианцы, мало склонные пускать на свои земли крестьян-держателей, которых они считали слишком требовательными или слишком непокорными. Но последние находились в положении, которое нам трудно представить: либо они возделывали собственные земли, что включает их в разряд бесплатных работников, о котором я уже говорил, либо арендовали землю, но в этом случае от их труда, за вычетом необходимого, выигрывал землевладелец, поскольку в качестве «арендной платы» они вносили оброк, натурой или деньгами. Да избавят меня от необходимости посвящать целые страницы чиншу, добавочному чиншу, агриере,[22] комплану,[23] испольщине, издольщине, аренде и так далее; я воздержусь и от рассказа о трудовых «повинностях», кстати, становившихся из века в век все менее тягостными, которые добавлялись к оброку: барщинном труде на пашне, в винограднике, гужевой и охранной повинности. Целая отрасль нынешней исторической литературы изобилует описаниями такого количества региональных или временных их разновидностей, что мне не хватило бы для них места, поэтому пусть уж они радуют авторов монографий. Нужно ли рассматривать таких работников как «оплачиваемых»? Да, ведь если платили они, то платили им, но в такой форме, которая нас бы удивила: их защищали, их судили, им открывали доступ на «общие», продовольственные территории или помещения, пропуская туда их зерно, скот или древесину – в места, которые сегодня, но с XIV века, принадлежат государству.

В городе все проще: если ученику при обучении платили натурой, если мастер-ремесленник жил за счет собственных доходов, то другие – слуги или подмастерья в мастерской, посыльные или «houliers», ищущие работу, – получали жалованье или желали ее получать. И опять же множество вариантов: со сдельной или поденной оплатой, по договору или по устному соглашению, входил ли работник в состав ремесленного «цеха», как бывало в большинстве случаев, но не всегда, или числился в квартале, в братстве. Рабочий график для них отмерялся звоном ратушного колокола, их запросто наказывали за брак в работе либо если выявляли, что они работают ночью, «втемную», в комнате, надомниками (chambrelans), в неположенные часы, обирая тем самым других: это были «желтые» часы, от света свечи, освещающей их незаконный труд. Если они прекращали работу в ущерб «общему благу», дрались, уничтожали инвентарь соперников, это, видимо, было составной частью повседневной жизни города, к которой принадлежали страхи, «волнения», стачки (takehan), гарелль[24] из-за цен, зарплат, безработицы, из-за власти, которая врет, богачей, которые «хапают», пришлых крестьян, которые создают конкуренцию, – целого «трудового мира», все беды которого нам нетрудно себе представить.

Остается меньшинство – те, кто ничего не делает. К нему не следует причислять два первых «порядка» Божьей схемы. Их, правда, можно было бы счесть праздными; но их задача состояла в том, чтобы посвящать себя другим, а не производить материальные блага: клирик проповедовал и обучал, дабы спасать или направлять души; воин сражался – конечно, ради славы и добычи, но великолепие его стола или его подвигов льстило простым людям, пока он не выводил их из себя. Что касается монахов, отшельников, затворников, их праздность была святой, поскольку соединяла их со Святым Духом; верующим не следовало сомневаться, что это им во благо. Впрочем, кроме этих святых мужей и жен, для которых время не подсчитывалось и не оплачивалось, были старики, для которых время уже перестало подсчитываться и оплачиваться; они знали родню, давали советы, разрешали споры или судили под деревенским вязом или городскими аркадами. На другом полюсе этого пестрого мира находились «отверженные», которых не всегда отвергали: нищие, воры, «живодеры», «живоглоты» или обычные лесные разбойники, которых иногда вешали, одного-двух, чтобы успокоить добрый народ. В конечном счете они тоже трудились, исключительно в ущерб другим.

Но в моем обзоре не хватает одного раздела, не самого маловажного, существенного для нас: а где женщины? Где «каждый второй мужчина»,[25] как сказал юморист? Они были заняты прежде всего в домашнем хозяйстве, развивая активность и совершая усилия, даже физические, которые стоили мужских усилий за пределами дома и даже превосходили их: их делом были огонь и пища, печь и мельница, колодезная вода и помощь в сборе урожая, а также все, что считалось женскими занятиями: прясть и шить, плести и ткать после стрижки и чесания шерсти. Но эти однообразные дела, в которых мужчина ничего не смыслил, видимо, внушили ему представление, бытующее до наших дней, что женщина, если она не выходит из дома, «не работает». Подобное измышление разбивается вдребезги, если присмотреться внимательней к реалиям XIII века, а то и более ранним. Если в деревне достаточно сложно разделить роли обоих полов, например при ведении хозяйства (кто вел счета? кто получал чинш или выплачивал его?), то по крайней мере очевидно, что женщина, овдовев, замещала покойного супруга, тогда как вдовец поскорей вступал в новый брак, и не только из потребности в сексе. Но в городе, как, похоже, свидетельствует феминизация многих ремесленных патронимов, в последние века средневековья женщины стали занимать куда больше места, чем раньше. Они царили в обработке кожи, войлока, тканей; конечно, ткацкое ремесло, как и пошив парусов или варка пива, требовали больше сил, чем могут приложить женщины; но именно последние сортировали, считали, продавали. Иконография показывает, как они управляли галантерейной лавкой, сапожной мастерской, но также мясной или бакалейной лавкой. В уставах цехов они числятся как мастерицы, управлявшие мастерскими, работницами, служанками. Что же, это и было равенство, какого требуют наши современницы и при каком якобы жили их прабабки? Вероятно, нет, по тем же причинам, какие приводят по сей день: женский труд за пределами дома прерывается всякий раз, когда женщина слабеет из-за беременности; она не в силах производить тяжелые трудовые операции; ее оттесняет на задний план боязливый мачизм, о котором я уже сказал несколько слов. Мы почти ничего не знаем о неравенстве зарплат, которое могло существовать, но о котором умалчивают теоретические тексты. «Женских корпораций» не было, и едва ли женщины обладали правом надзирать за работой мужчин в цехах. У себя дома женщина была полной хозяйкой; вне его стен, если она не была ни служанкой, ни подсобницей, она оставалась под мужским присмотром.