Книга Три женщины, три судьбы. Полина Виардо, Авдотья Панаева и Лиля Брик - Ирина Чайковская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Радуюсь, что Вы работаете, только, пожалуйста, не ослабевайте — право, я рад за Вас и за «Современник», — на такую отличную дорогу Вы попали; очевидно, Вы начинаете привыкать к труду и любить его — это, друг мой, великое счастье!» Видимо, поняв, что немного перебрал в поучениях, Н. А. тут же себя одергивает: «Ну, а затем за таковой тон извините». Обратим внимание на обращение «на Вы»: они еще не друзья, а издатель и сотрудник журнала. В этом же письме издатель-поэт упоминает «похвалы, которыми обременили Вы мои последние стихи в письме к Белинскому» (каков оборот! — И. Ч.)[176], но, оказывается, похвала Тургенева не содействовала творчеству: «я с каждым днем одуреваю более, реже и реже вспоминаю о том, что мне следует писать стихи». Кончается письмо фразой: «Но, за исключением сего, живу изрядно…»[177]. Через два месяца, в феврале, в таком же достаточно официальном письме в конце будет написано: «Прощайте. Мне весело. Очень преданный Вам Н. Некрасов»[178].
Откуда это «живу изрядно», «мне весело»? Откуда это «одурение», мешающее писать стихи? Как все это попало в письма к Тургеневу? Поразмышляем. Где в это время, а именно: зимой 1847 года, находится адресат некрасовских писем Тургенев? За границей, куда, при всех прочих резонах[179], его привела любовь-страсть, о чем его петербургское окружение бесспорно знало. В жизни Некрасова именно в это время происходят изменения: в социальном плане — он становится редактором «Современника», и в личном — после долгих лет «уговоров» его безнадежная любовь к Авдотье Панаевой обретает взаимность. Скрытный от природы, Некрасов только легким намеком говорит в письме о своем счастье. Да и не до пояснений — отношения между ним и Тургеневым на этой фазе знакомства довольно далекие.
Зимой 1850 года Некрасов пишет Тургеневу в Париж, сообщая «гнусные обстоятельства» своей жизни: лихорадка, глазная боль, невероятное количество работы. «Кроме физических недугов, — продолжает он, — и состояние моего духа гнусно, к чему есть много причин…»[180].
На что намекает Некрасов? На ситуацию с «Современником» вряд ли. В этом же письме говорится, что подписка в этом году идет лучше прошлогодней, да и не привык Некрасов пасовать перед «практическими» трудностями, здесь, как кажется, дело в другом. По некрасовским стихам этого времени можно догадаться об его размолвке с Панаевой и ее последующем (в апреле) отъезде за границу. Его питают теперь только ее письма и воспоминания («Да, наша жизнь текла мятежно»).
И жизнь скучна, и время длинно,
И холоден я к делу своему.
Тогда же написанное стихотворение «Так это шутка? Милая моя…» рисует картину какой-то «детской» (чтобы не сказать жестче) зависимости влюбленного от его неуравновешенной подруги, к тому же, находящейся от него за тридевять земель. Нечто подобное знал и изображал Тургенев. Именно эта возможность «играть» любимым, проверять на нем свою власть, короче — управлять им как своим «крепостным» в отношениях Панаевой-Некрасова позднее вызовет резкую «антипанаевскую» реплику Тургенева. Кажется, что реакция его была тем сильнее, чем больше ситуация напоминала его собственную…
На «ты» они переходят во время ссылки Тургенева в Спасское. Проведя полтора года вдали от столиц (апрель 1852 — декабрь 1853), Тургенев по приезде в Петербург удостоился обеда, данного в его честь редакцией «Современника». На этом обеде, 13 декабря 1853 года, Некрасов прочел шутливые стихи, в которых объяснился в любви Тургеневу:
Я посягну на неприличность
И несколько похвальных слов.
Теперь скажу про эту личность:
Ах, не был он всегда таков!
Он был когда-то много хуже,
Но я упреков не терплю
И в этом боязливом муже
Я все решительно люблю…
Тут уместно вспомнить одно более позднее письмо Некрасова к Тургеневу, где есть рассуждение о любви: «Кстати о любви. Для меня лучшее доказательство, что я тебя люблю, заключается в том, что я почти вовсе лишен способности хвалить тебе в глаза твои сочинення и очень наклонен умалять перед тобой их цену в надежде поджечь тебя на что-нибудь лучшее. Это так. Всякий любит по-своему»[181].
В легком экспромте в честь Тургенева Некрасов упоминает «характер слабый», капризную брань по поводу «холеры и поноса», неумеренные похвалы всему, «что ты ни напиши» — все это достоинства сомнительные, и однако, исходя из «особенностей» некрасовской любви, можно сказать с уверенностью, что Некрасов Тургенева действительно любил.
На письмо Некрасова, посланное с дачи в Петровском парке (лето 1855 г.) Тургенев, сидевший в Спасском над «Рудиным», отозвался тотчас: «Твое письмо меня и обрадовало и огорчило. Огорчило оно меня насчет твоего здоровья…». Дальше идут слова ободрения и совет: «Посмотри, ты еще много здоровяков перескри-пишь. Веди только жизнь аккуратную — и не подставляй свой без того не яркий светоч дуновению страстей. Каково сказано? Обрати внимание»[182]. Действительно, сказано красиво, метафорично, то есть не впрямую. Тургенев не говорит другу: брось А. Я., из-за нее ты сокращаешь себе жизнь, но облекает эту мысль в поэтическую оболочку. А дальше хвалит стихи, обращенные к К***(к той же Авдотье Яковлевне): «Стихи твои «К***» — просто пушкински хороши — я их тотчас на память выучил». В этом же письме Тургенев осведомляется: «А за границу ты все собираешься ехать?». Речь о поездке Некрасова за границу идет уже давно. Главная причина — болезнь: нужно проконсультироваться с тамошними врачами, подышать не петербургским туманом, а прогретым солнцем живительным воздухом Италии. Но есть и причина тайная, от друзей скрываемая: увидеть А. Я., помириться с ней. Тургенев же пока прочно осел в России, он — под надзором полиции, ему не выдают заграничного паспорта. Оба хандрят. Панаева далеко, в Европах, и
Некрасов, вернувшийся с московской дачи, в начале сентября молит Боткина разделить его одиночество: «…если бы ты был так мил, что остановился бы у меня…а? Это было бы для меня праздником, а что тебе будет удобно — я ручаюсь»[183]. Василий Петрович ждет в Москву Тургенева, чтобы вместе с ним отправиться к хандрящему Некрасову. В октябре тот снова зовет, и видно по письму, что «считает дни» с момента отъезда Панаевой: «Поверь, что мне, собственно, ты будешь несказанно приятен — уже по тому одному, что сегодня 52-ой день, как я сижу один в четырех стенах с самим собою да с книгою, лишь изредка навещаемый немногими приятелями»[184]. Васенька Боткин откликается на скрытую жалобу, понятливо соболезнует в ответном письме: «Ты что-то захирел, брат, — теперь некому за тобой смотреть!»[185].
