Книга Толстой-Американец - Михаил Филин

Вдруг мы услышали удар ядра и в то же мгновение увидели князя, упавшего в яму (из которой выбирали глину) около дороги. Граф Толстой и я мгновенно бросились за ним . Фуражки и чубука уже не было; зрительная труба была стиснута в левой руке. Князь лежал на спине. Прекрасное лицо его не изменилось. Трёхфунтовое ядро ударило его в локоть правой руки и пронизало его стан. Он был бездыханен. Граф и я приподняли голову…»[324]

(Шведы между тем, писал впоследствии находившийся на поле боя «в резерве» офицер лейб-гвардии Егерского батальона К. Н. Батюшков, были «прогнаны с великим уроном»[325]. Кстати, Фёдор Толстой и Константин Батюшков крепко подружились в дни войны в Финляндии. Ни на кого не похожий Американец произвёл столь сильное впечатление на поэта, что последний однажды назвал графа «удивительным человеком, которого Дидерот, Пиголебрен и Ритиф де ла Бретоне сочинили в часы философического исступления»[326].)

«Вечером мы нашли князя на том самом столе, на котором обедывали, в распоряжении медиков, бальзамировавших его, — заключает свою повесть И. П. Липранди. — Здесь только я мог обмыться от крови, но граф Толстой решительно сказал, что не будет смывать её, пока сама не исчезнет, и взял себе шпензер князя»[327].

Долгоруковский мундир Американец хранил как святыню почти сорок лет.

На третий день поручик Фёдор Толстой и два других штабных офицера повезли тело князя-«солдата» в российскую столицу. «Ему велено было только присутствовать при церемонии погребения, — сообщил Ф. Ф. Вигель, — и тот же час опять выехать из Петербурга»[328].

А по возвращении оттуда безутешного графа Фёдора — как утверждал тот же мемуарист, «в память Долгорукова»[329] — власти наконец простили и вернули в гвардейский Преображенский полк. Судя по имеющимся документам, это произошло 31 октября 1808 года[330]. Американец примкнул к 4-му батальону полка, который с конца сентября участвовал «в трудном походе по малонаселённой стране, объятой пламенем народной войны»[331].

«В походах против неприятеля» граф Фёдор числился по 1 ноября 1809 года[332] и не раз отличился в сражениях «в Финляндии против шведов». «Граф Ф И Т был точно храбр и, невзирая на пылкость характера, хладнокровен», — подчёркивал позже Фаддей Булгарин[333].

11 августа 1809 года Фёдора Толстого произвели в штабс-капитаны[334].

А за несколько месяцев до этого производства, в зиму с 1808 на 1809 год, Американец близ Вазы совершил, без преувеличения, подвиг. В его прошении об отставке (1814) на сей счёт сказано следующее: «22 Генваря 1809 года ходил с охотниками осматривать положение замёрзших вод Кваркен среди стужи до 25 градусов, когда ненадёжность льда угрожала страхом смерти»[335].

Описанию подвига графа Фёдора Ивановича впоследствии была посвящена отдельная главка в многотомной «Истории лейб-гвардии Преображенского полка». Она называется «Капитан[336] граф Толстой переправляется через пролив Кваркен»:

« Капитану полка графу Толстому было поручено, по приказанию командира корпуса князя Голицына, исследовать пролив Кваркен. Граф Толстой немедленно отправился по назначению с несколькими казаками и, дойдя до Годденского маяка, донёс, что путь хотя труден, но всё-таки проходим, причём добавил, что близ г Умео шведы не располагают, по-видимому, большими силами.

Это последнее донесение впоследствии дало возможность Барклаю де Толли, принявшему начальство над корпусом Голицына, перейти по льду Ботнический залив и с 3-тысячным отрядом занять Вестерботнию»[337].

Что имел в виду Американец, сдержанно докладывая о «трудном пути», стало ясно, когда войска под командованием генерал-лейтенанта М. Б. Барклая де Толли вступили в начале марта на лёд.

«Чего только не испытал этот мужественный отряд! — удивлялся историк спустя столетие. — Трое суток ему пришлось идти местами по глубоким снегам, местами по высоким льдам. Спать могли только под открытым небом. Проводников не было. Огня нельзя было разводить, чтобы не обнаружить шведам своего наступления. Приходилось не только взбираться на ледяные утёсы и переходить широкие расселины, но нужно было ещё тащить на себе по этому тяжёлому пути орудия и обозы. Кваркен замерзает исключительно в суровую зиму. Но стоило только порыву южного ветра взволновать на этом пространстве лёд, и весь отряд обрёл бы себе ужасную могилу в морской пучине[338].

Барклай де Толли признал переход „наизатруднительнейшим“ и прибавил, что его мог преодолеть только русский солдат. „Не нужно веховать Кваркена, я развеховал его трупами“, — сказал тот же Барклай де Толли, и эти слова полководца ярко дорисовывают картину перенесённых трудов»[339].