Книга Коллонтай. Валькирия и блудница революции - Борис Соколов

Это все еще во мне сидит проклятое наследие женщины прошлого. Пора призвать Коллонтай к порядку. Ведь и в Крым попала только для Павла, Не хочу быть женой! Пусть это будет мне уроком, и хорошим, заслуженным. Так тебе и надо, Коллонтай.

Не сворачивай своего знамени человека-работника, не становись чьей-то женой".

А на фронте положение становилось все хуже и хуже. Александра записала: "Звонок от Раковского из Харькова. Идут бои. Стараемся продержаться. Павел, как всегда, в первых рядах. Где же братская рука пролетариев Франции, Англии? Могли бы ударить в тыл Антанте. Неужели пролетарии еще верят в эту комедию Мирного конгресса, который сейчас проходит в Париже? Но все же больше меня мучает ревность. Я думала, что это чувство во мне атрофировано. Видимо, потому, что раньше всегда уходила я, а страдали другие. А теперь Павел уходит от меня. Ночью написала ему длинное письмо, утром разорвала. Как в такие дни можно думать о ревности? Видимо, во мне все еще сидит проклятое наследие женщины прошлого. Пора призвать Коллонтай к порядку. Ведь и в Крым я попала только для Павла. Не хочу быть женой! Так тебе и надо, Коллонтай!"

На Южном берегу Коллонтай порадовали красоты природы и огорчила ненависть местного населения. Она отразила все это в следующей записи 17 июня: "Начало пути: Гурзуф. Все дышит Пушкиным и напоминает о нем. Мирная, чудесная ночь. Кипарисы, пирамидальные тополя — как это прекрасно! Но почему нас так здесь ненавидят? Особенно татары. Дальше — Ялта. Всюду Чехов. Как будто и не уезжал из Ялты. И не умер. Ливадия, Массандра, царские дворцы. Хорошие доктора, полный порядок. Но как приедет сюда Мария Ильинична, когда все тут ждут деникинцев? Здесь лучше, чем на французской Ривьере или в Калифорнии. Розы. Магнолии. Черешня. Павел на фронте и, может быть, в смертной опасности, а я все еще упрекаю его за какие-то глупые поцелуи. Все это мой грех. Все эти месяцы на Украине я — точно не я, точно не Коллонтай. Зачем я вьюсь вокруг Павла, точно ползучее растение? Руку, товарищ Дыбенко, я твой соратник по общему революционному делу. Но Коллонтай я тебе больше под ноги бросать не буду. Подумала так — и вдруг стало легко и свободно на душе. В такое великое время нельзя возиться с психологическими драмами. Да и что вообще произошло? Словно я не учу всегда своих сотрудниц: героини Октября должны с достоинством нести знамя своей партии?"

Коллонтай уже раскаивалась в своей ревности.

Через два дня войска Деникина взяли Симферополь, и Коллонтай пришлось бежать вместе со всем крымским правительством.

В дневнике Александра записала 30 июня: "Крым пришлось очистить, крестьяне не за нас. А кто за нас?.. Я уже в Кременчуге. Здесь штаб Ворошилова. Армейские начальники грызутся между собой. Солдаты бегут из частей куда попало. Авторитет командиров падает… В Никополе нагнал нас Дыбенко со своим штабом.

С Павлом ведь не виделись после того жуткого часа, когда он с письмом от той, другой женщины уехал на фронт. Я была счастлива, что он цел и жив, никаких упреков ему не делала, только объяснила, что, если разлюбил, пусть скажет. Мы же соратники прежде всего, значит, должна быть честность и правдивость. Сказала, что и я рвусь на свободу от нашего брака.

Павел заплакал. Стали говорить о больших делах, а не о любви. Какая любовь — у него опять конфликт с Ворошиловым". Ворошилов командовал 14-й армией, куда вошла дивизия Дыбенко.

5 июля Александра записала в дневнике: "Еще новая задача: партия назначила меня наркомом пропаганды Украины, и вот я в Киеве… До Киева тащились больше недели… Не забыть, как на одной из небольших станций нам удалось захватить в плен несколько десятков белых. Начальник штаба дивизии Сергеев сказал мне:

— Я велел поезду двигаться немедленно, вы не вынесете картину, когда из живых людей делают котлеты.

Он был прав. Когда я слышала пулеметный огонь, направленный не против боевой линии, а на пленных, мне стало нехорошо.

Странно, когда убивают пленных людей… Была благодарна Сергееву, что наш поезд скоро отошел".

Александра, конечно, переживала, что убивают безоружных людей. Но не слишком горевала о жертвах. Ведь это все-таки враги.

В Киеве ее назначили на ту же должность, что и в Крыму — наркомом агитации и пропаганды Украины.

Сначала отношения с Павлом были почти идиллическими. Александра писала: "Вечером мы отправились погулять в Купеческий сад над Днепром. Белый от цветущих яблонь и черемухи, розовато-лиловый от сирени, весь наполненный одуряющим ароматом весны, сад этот был так хорош, что не хотелось уходить отсюда. Солнце уже пряталось, и его красноватые лучи, как огни прожектора, скользили по ровной глади Днепра. В ресторане над обрывом музыка играла старинный вальс…" Это был тот романтический Киев, который Михаил Булгаков запечатлел в романе "Белая гвардия" и в фельетоне "Киев-город" и который навсегда погиб с революцией. И Коллонтай чувствовала, что идиллия долго не продлится.

Вскоре в киевской гостинице "Континенталь" состоялась крутая разборка с Дыбенко. "Неужели ты думаешь, — сказала она, — что я не узнаю этот почерк? Подумай, сколько раз я читала бумаги, написанные ее рукой! Меня не ты поражаешь, а эта женщина!

— Да какая же это женщина! — воскликнул Павел. — Глупая, не знающая жизни девчонка! Но не ты ли, Шура, всегда говорила, что каждая женщина имеет свое право на счастье? Даже и мимолетное… Будь снисходительна к Тине.

Такого предательства собственной 18-летней секретарши, выступавшей посредницей в ее переписке с мужем, Александра не могла перенести. В Киеве как раз гастролировала Вера Юренева, и Шура пошла к ней поплакаться. А Дыбенко отправила записку: "Павел! Не жди меня и забудь. Воюй за наше светлое коммунистическое будущее, за счастье пролетариев всех стран". Он ответил из поезда, направлявшегося на фронт: "Шура, мой милый, мой нежно, нежно любимый Голуб. Скажи хотя бы одно: могу ли я взглянут на твои милые, родные очи? Скажи, осталась ли хоть капля любви в твоем сердце? Спаси меня, не дай погибнут. Иначе погибнет моя первая любов к тебе. Скажи хоть слово, разреши хоть слушат звук твоего милого, нежного голоса. Шура, милая, ты хорошо знаеш я не могу жить без тебя. Шура мой Голуб, мой милый, милый Голуб, знаеш ли ты что происходит в моем растерзанном сердце? Знаеш ли ты эту светлую любов к тебе? Нет и тысячу раз нет, для меня нет никого другого, кроме тебя, Голубя. Милый Голуб не дай погибнут мне. Дай ответ скорее. Знай что твое письмо был мой надгробный акт. Вечно твой нежно нежно любящий тебя Павел".

Вскоре от Павла приехал новый посыльный, и Александра сообщила, что ответа не будет. Тогда посыльный передал новое письмо: "Шура, милая, милая, дорогой, нежный Голуб, в минуту выезда на рассвете в бой пишу тебе и вижу твои страдания. Мне никого другого не нужно, другой у меня нет. Я умоляю, чтобы в этот день когда у меня больше нет моего Голубя, нет смысла жизни, пусть меня сразит пуля на посту — твоего верного, нежно любящего тебя. Это для меня единственное спасение и единственная радост. Прощай мой милый Голуб вечно вечно твой Павел.

Сегодня бой за обладание Екатеринославом. Потерю сизого Голубя я не сознавал только в разгаре боя. А забывал, что я один и только в эти минуты мне казалось что ты попрежнему любиш меня что ты мне близкая и родная. Но вот кончался бой и мысль обжигала меня зачем я остался, вед я никому не нужен. И в эти минуты больно становилось в душе сознавая что я одинок и есть только одно дорогое и близкое и незаменимое существо, во имя которого я готов переносит все. И теперь я хочу сказать только тебе, что любов к моему Шурику становится все сильнее.