Книга Исповедь четырех - Елена Погребижская

Когда уже вся книга была неделю как закончена и оправилась в издательство, Аня много раз позвонила и написала мне из Украины, что мол, негоже так мало про дедушку, что надо больше, ведь он был замечательный человек. И тогда мне пришлось выдергивать книгу из верстки и вставлять этот отрывок из ее письма. Я понимаю, Аня, говорю, у меня тоже был замечательный дедушка.

«Бабушка Раиса Владимировна была глазной врач высокой квалификации, но, когда родилась так называемая я, сразу же ушла на пенсию и стала воспитывать меня. Когда я, будучи существом довольно балованным, позволяла себе хамство и капризы, они сносили это с тем же философским спокойствием, что и советскую власть. Если я требовала чего-то маловыполнимого, дедушка Иосиф Львович всегда говорил: „Ребенок не должен плакать“. То есть не в том смысле, чтобы орать на ребенка: „Не реви! Чего нюни распустил!“ и прочее, а просто дать ему, чего он хочет, или еще как-то утешить. Он часами рассказывал мне невнятные сказки о том — о сем, думая при этом, вероятно, о чем-то своем, но это было как-то удивительно мило. Позволял мне всячески себя перебинтовывать, тыкать в себя стетоскопом и так далее, когда я играла в доктора. Он вообще в молодости разделял толстовские взгляды и, видимо, сохранил их на всю жизнь. Например, никогда не убивал комаров, а только прогонял их, вяло помахивая рукой. Кажется, они его почти не кусали. Бабушка умела практически все. Она замечательно готовила, обшивала всю семью (с одеждой тогда, как некоторые помнят, было туго), штопала, вязала крючком, вышивала гладью, мережкой и по-всякому — когда она все это успевала, непонятно; до сих пор сохранились вышитые наволочки, клубки цветных ниток, дореволюционная машинка „Зингер“ — единственный предмет, уцелевший у нас с тех времен. Бабушка всех нас лечила от всех болезней, все чинила, и рядом с детским „ничего страшного“ у меня находится семейное выражение „бабушка полечит“. Дед знал как-то влегкую 17 языков, включая, например, арамейский, на всех на них читал и (на живых) слушал радио. У них в комнате стоял уютный круглый стол, и вот они, бывало, сидят вечерами (телевизора-то не было), дедушка читает вслух — как правило, русскую классику, библиотека была отличная, — а бабушка чего-нибудь шьет или вышивает, или они играют в домино или в „шестьдесят шесть“. У деда был порок сердца, больные почки и еще множество разных болезней, но бабушка его от всего очень удачно лечила и как-то так берегла по жизни, что он прожил 72 года и до самого конца чувствовал себя вполне сносно. Она умерла через год. И от их смерти не было никакого ужаса, никаких угрызений или метаний, а только ощущение, что вот завершилось что-то большое, хорошее, и в принципе ничего в этом страшного нет, так бывает».

Мама-папа Умки были литераторы. Домой к ним хаживали деятели культуры и разные советские писатели, и даже Новелла Матвеева приходила занимать трояк (у нее потому что был муж-алкоголик, но она на него никогда не жаловалась) и радовалась, как у них уютно дома и не страшно, и пела свои песни под гитару. А Высоцкий и Окуджава были на бобинах. Знаете, как слышно хорошо, если дотянуться до магнитофона и ухо приложить… Неудивительно, что ребеночек в год говорил 50 слов, научился читать в 3 года, а в 5 уже таскал по дому большие тяжелые книги, кои прочитывал от корки до корки. В семействе считалось, что способности с годами таяли, и Анина мама говорила так: «Когда наша Аня была маленькая и еще умная…». Ане безумно нравился процесс рисования буковок, и потому она писала целые книги. Берешь листы, сгибаешь, сшиваешь, и получается книга. В книжке мишка и зайчик встречались и куда-то шли. Тут юному писателю в голову ничего не шло, а книгу дописать хотелось (как я ее понимаю!). И Аня исписывала все последующие страницы словами «шли-шли» и наконец на последней гигантскими буквами выводила «ШЛИ-ШЛИ» и внизу мелкими «и пришли». Аня говорит, что в детстве ее очень любили и давали сколько хочешь сгущенки, а пирожки какие бабушка пекла, ой… Да, а от меня с братцем взрослые прятали все сладкое (мама, привет!). С годами она становилась все более романтической натурой, а ведь именно мы, романтические натуры, выучиваем наизусть «Трех мушкетеров», несмотря на то, что мы — девочки. А может, именно поэтому.

Умка: Например, в первом классе у меня был такой друг Леня, мы были с ним два отличника, я все время во всех влюблялась и все время всех любила. И его.

Я: Ты прекратила это занятие?

Умка: Нет, в данный момент я нахожусь в процессе, ну правда, так случилось, что это мой муж, но так бывает, наверное, под конец можно себе позволить. А так — постоянно. И вот, значит, приходит этот Леня с букетом цветов, а я знала «Трех мушкетеров» наизусть, как еврей Талмуд. Ну, знаешь, как говорят, что, если книгу проколоть иголочкой, то еврей скажет, какая буква на каждой странице Талмуда под этой иголочкой. Вот я могла, наверное, так иголочкой проколоть «Трех мушкетеров».

Я: Я тоже знаю наизусть. Я даже берегу для тебя тот кусок, где мушкетеры ходят в гости друг к другу, и только единственный Портос к себе в гости никого не пускает. Мушкетон, слуга его, все время из-за дверей говорит, что хозяина нет дома, и даже если мушкетеры собирались к нему зайти и стояли под дверьми, то в этот момент они разворачивались и шли, например, к Атосу. (Это я из мести рассказываю, что Аня меня к себе в гости не зовет).

Умка: Видишь, как ты все хорошо помнишь, а я совершенно все забыла. То есть это книга всей моей жизни. Ну вот, принес Леня букет, а я сказала, значит, громогласно (поскольку я, как талантливый ребенок, могла громогласно глупости говорить): «Вот пришел мой любовник и принес мне цветы». Ну, я не могла понять, почему это так смешно.

Достаточно скоро обнаружилось, что у Ани абсолютный слух, и ее отдали заниматься музыкой в студию «Веснянка», куда несколькими годами позже, кстати, поступила девочка по имени Ира Богушевская.

Веснянковские педагоги обучали музыке по хитрой венгерской системе, которая подразумевала не ноты, а ступени. Ступени изображались жестом руки и были гораздо понятнее, чем дурацкие закорючки, диезы и бемоли. Они, можно сказать, описывали весь мир. А бабушка с дедушкой как раз подарили внучке чудное немецкое пианино из бархатистого дерева. Она подходила его погладить и называла «пианиночко». А потом в музыку вторглось обучение «как положено», с гаммами, тональностями и диезами, и гармония рухнула. Вот почему Умка не играет на пианино. Об общеобразовательной школе она отзывается еще хуже. Говорит, учительская была в основном наполнена «сталинскими сволочами», которые зацепились, окопались и до сих пор еще есть.

Умка: У нас была завуч, Валентина Николаевна по кличке «Тапочка», также по кличке «Мегера», она всем велела в тапочки переодеваться. Вот приходишь в школу, она прямо там стояла, маленькая такая, злобная сволочь с такими зубищами, ух, как мы ее все ненавидели, вот она стояла, и, типа, кто тапочки не принес — домой за тапочками, сменка!

* * *

Потом, когда наша мстительная девочка выросла, они и встретились (тревожная музыка).

Умка: А потом, когда уже курсе на первом, уже все, свобода, с какими-то хипарями по улице уже гуляю, смотрю: навстречу идет эта завучиха, Валентина Николаевна, я ее вижу, я сначала так, типа: здрасьте, а потом я поняла, что все можно, отошла и как начала кричать: сука, сволочь, ненавижу, гадина. Очень весело было.