Книга Инна Чурикова. Судьба и тема - Алла Гербер

— У меня-то история была посмешнее, поскольку я картавила. Но папа мне говорил, что я замечательно читаю. Я потом исправила, когда Ростислав Плятт сказал, что во мне умирает великая актриса. «Я волком бы выггыз бюгокгатизм. К любым чегтям с матегями катись любая бумажка, но эту!..» Грохнул весь класс! Я такого грохота не помню за всю свою жизнь. Я еще умудрялась читать «Бугя мглою небо кгоет…» Это все мой папа: «У ребенка не должно быть комплексов…»

— Аллочка, а я как-то в больницу попала, а там терапевт — мой одноклассник Леша Рейснер, теперь с бородой, солидный, а тогда его вызвали читать письмо Татьяны к Онегину, он читал-читал и говорит: «Я знаю, ты мне посран Богом…» Что с нами было! И с учительницей тоже, она не могла удержаться. Мы все хохотали, он покраснел и дальше пошел. Тогда, в больнице, я спросила его: «Ты хоть помнишь, что ты «посран Богом»?» — «Нет, — говорит, — не помню…»

— Я помню все, что было в школе, очень хорошо.

— Ну, да, и я многое помню.

— Я была влюблена в Алика Гриневского, секретаря комсомольской организации соседней школы. Все его обожали. Я писала на парте «АГ в квадрате». А у вас не был такой безумной любви в классе?

— У меня была безумная любовь уже в Студии. У нас был такой парень — Сережа Гражданкин. Он мне очень нравился. Очень! Но он не знал об этом. Он был такой интересный, умный, не похожий на наших ребят из класса. А я поступила в Студию в девятом классе и уже снималась в фильме Ордынского «Тучи над Борском».

— Неужели в девятом?

— Лика Ароновна, ассистентка Ордынского, увидела меня в Студии Станиславского.

— Как и когда туда поступили?

— Однажды ко мне пришла моя подруга по классу Лариса Леонова, или я что ли у нее в гостях была. Она говорит: «Ты знаешь, что сейчас в Студию Станиславского прием идет? Можно параллельно учиться — и в школе, и там». И мы пошли с ней. Ее, беднягу, не взяли, меня взяли. Причем там на экзамене были Лев Яковлевич Елагин и Александр Борисович Аронов. И знаете, что меня поддерживало: мне казалось, что он меня все время фотографирует. Я подумала: наверное, я ему нравлюсь. И решила — нравлюсь. И у меня было чувство уверенности, какого-то энтузиазма. Оказалось, он меня не фотографировал, а зажигалку крутил — курил. Я просто не знала, что есть на свете зажигалки, не была с этим знакома. А мне казалось, что он меня фотографирует.

Моей учительницей была Лида Савченко, актриса этого театра. Она ставила с нами, с Сережей Гражданкиным и со мной, отрывок из «Русских людей» Симонова. Мы играли этот отрывок с Сережей, и он мне очень нравился!

— Кто — Сережа или отрывок?

— Всё! (смеется).

— Лида Савченко. Это она гениально играла у Анатолия Васильева во «Взрослой дочери молодого человека»?

— Потрясающая актриса. Она тогда была молодая, строгая. Когда я опаздывала, говорила: «Все, мать, ничего у нас с тобой не получится!» Я чуть не плачу: «Простите меня!» Я прямо страдала даже, господи боже мой! Оля Бган вела художественное слово. Мы читали письма Чехова. Это же очень важно! Сколько мы писем читали, сколько всего интересного! Потом экзамен был, мы читали эти письма, и это было так здорово! И хорошая компания была, все молодые, кто учился, кто работал, мы так дружили все! А на старшекурсников вообще смотрели, как на сошедших с неба. У них своя компания: гитара, песни. Мы еще до этого не доросли.

— Лида хорошо играла на гитаре.

— Лида — да, но она была учителем, она была серьезная и строгая.

— Что-то давно о ней не слышала.

— Она умерла. Но я хоть тем довольна, что на ее последний день рождения пришла, она пригласила меня. Я сказала ей все слова, которые хотела, как я ей признательна и благодарна, потому что она была замечательная. А жила она там, где мы занимались, — в общежитии. Я ее личными делами, конечно, не интересовалась, она для меня была небожительница. Такая сильная, крепкая, талантливая. Я ее любила очень. Она была настоящая, без всякой фальши.

— Да, вы правы — подлинная, мощная натура. Во всем была подлинная — и в том, как любила, как страдала, и в том, как пила.

— Но видно, были какие-то причины. Но она чудная! Мне даже кажется, что Олег Меньшиков был влюблен в нее. Мы собрались на день рождения, и он пришел, играл на пианино, пел для нее. Как можно такую талантливую не любить! Она нуждалась в поддержке, в дружбе. И конечно, она хотела играть — это прежде всего. Какая жуткая вещь — возраст, старость. Никому не нужен — ни людям, ни себе.

— Я как-то встретила ее, и она говорит: «Алка, пропадаю я, пропадаю…»

— Никому не нужна. На Западе хороших актеров снимают до конца. Я смотрю — Хелен Миррон, елки-моталки, нужна! Королеву играет! Как играет! А тут — какую королеву! Мелкие сюжеты, серые фильмы, темы. Убивают. К тому же у наших молодых режиссеров нет любопытства к актрисам, хорошим актрисам, моего возраста — я не стесняюсь это сказать.

— А после Студии?

— После Студии мы, студийцы, стали поступать во все театральные институты. Я поступала в Щукинское, где на меня вообще не обратили никакого внимания.

— Значит, Щукинское на вас никак.

— Да, Щукинское никак. А я нарядная, в маминой юбке, в ее кофточке, прическа, как у Бабетты, коса — я себе очень нравилась.

— А вы долго так ходили — с этой «бабеттой»? Когда поступили, тоже? Как вы причесывались?

— Я с косой ходила. Пока мне ее Кеосаян не отрезал. На «Стряпухе», кажется. Мы сидели, болтали, и я, тоже болтая, сказала: «Может быть, мне косу отрезать?..» Сказала просто так, а он подошел и отрезал.

— Потрясающе! Ладно, в Щепкинское-то вы поступили?..

— Да. Во МХАТ не прошла. Моя судьба — Щепкинское, Малый театр. Во МХАТ я поступала, два тура прошла. Был такой педагог, Карев, очень хороший, серьезный, взрослый человек. Он меня тогда очень обидел. Я ему читала стихи, много читала, а он говорит: «Вы знаете, кто такая Афродита?» Я говорю: «Конечно, знаю. Это очень красивая женщина, поразительная». Он говорит: «А вы посмотрите на себя». Сказал он! Мне! В присутствии людей, которые сидели на лавочке, абитуриентов.

— Можно было сознание потерять.

— Я улыбаюсь, а слезы градом. Мне сказали, что он потом меня защищал. Ну, пойми после этого людей. Вот такая история. Да! Не взяли! А в Щепкинское взяли. Юрий Мефодьевич Соломин был на консультации. Он, конечно, не помнит, что я там была, но ему приятно, что я помню. Он меня на первый тур взял. А на первом туре уже Вениамин Иванович Цыганков. Это его курс был. Я читала из «Женитьбы»: если бы к носу прибавить это и прибавить то. Много было всего. Какие-то стихи, басни. Ну, что просили. Три тура прошли, и тех, кого они утвердили, вызвали — решили проверить себя, не ошиблись ли. Меня попросили потанцевать, я танцевала и частушки пела. А он про меня сказал, когда я ушла (мне потом рассказали): она, мол, или дура, или гений. Насчет гения — не знаю, а дура точно была.