Книга Каменная грудь - Анатолий Загорный

Доброгаст побледнел и закусил губы от боли.

– Куй!

С остервенением взлетала кувалда.

– Куй!

Старик был неузнаваем. И следа не осталось в нем от того Шубы, который уже много лет резал доски, дружил на дереве зверей с птицами. Доброгаст даже побаивался его, как колдуна, такая таинственная сила светилась в старческих глазах.

– Готово! – бросил наконец Шуба и повалился на лавку.

Лицо его сразу осунулось, заострилось и побледнело, на висках колотились синие жилки.

– Печенеги… кругом… как мухи, – задыхаясь, говорил Шуба, лежа на лавке, – нет от них пощады… много крови выточили… половину села вырезали… трудно нам.

Щеки деда ввалились, заострился нос, в груди хрипело.

– Может, водицей опрыснуть тебя? – забеспокоился Доброгаст.

– Нет… не нужно… двадцать дней кую… втянулся. Железо плохое, проржавленное… десятки раз проковываю жгуты… скрепляю полосами, снова проковываю… Мне помогают… Не один я… Ну, а ты как? Чего молчишь? Не отдышишься? Князя-то видел? Добрый он, князь?

Доброгаст утвердительно кивнул головой.

– Ты бы ему сказал: нехорошо, мол, князь, кинул Русскую землю…

Старик тяжело дышал и, двигая острым кадыком, глотал слюну, смачивая пересохшее горло.

– Теперь в поле не выйдешь – печенеги. У меня там на примете одна травка… Самую глубокую рану в пять дней заживляет! Нет больше другой такой травы! Что твоя болотная сушеница! Семена бы собрать…

За дверью послышались шаги. К кузнице подходили человек десять смердов. Каждый из них нес кто лопату, кто лом, оторванные от дверей петли, сковороды, лемех плуга. У дверей смерды остановились, свалили все в кучу, вошли, хмурые, лохматые, заняли всю кузницу.

– Добро здравствовать, Шуба!

Сняв шапки, низко поклонились.

– Здравствуйте, люди, – отвечал тот, вставая и также почтительно кланяясь.

– Мы пришли за оружием, Шуба!

– Берите, берите все! – заторопился старик, сдергивая рогожу с груды выкованных топоров, наконечников копий и рогатин.

Смерды узнали Доброгаста, оживились, стали расспрашивать его: где теперь князь-батюшка Святослав, правда ли, что Киев осадили печенеги и есть ли там войско. Доброгаст отвечал охотно, он чувствовал себя с ними легко, просто.

– Вот что, Доброгаст… – обратился к нему Глеб – благообразный смерд со спокойными светлыми глазами, – ты, поди, не одну рубаху кольчугой истер… мы тебя будем просить принять над нами начало, как двинемся в Киев.

– Зачем же в Киев? – спросил Доброгаст.

– Нет наших сил противостоять степнякам. Много их, больно много, – отвечал товарищ Глеба, седовласый, с бородой до пупа, – из других сел уже ушли, кинули все, и мы кинем.

Заговорили все сразу, перебивая друг друга:

– В един кулак соберемся!

– Там стены толстые! Я бывал… каменна грудь у Киева!

– Старую княгиню будем просить помочь горю. Пусть она зовет домой Святослава.

– Что ему там блукать! Бросил нас на растерзание воронам! Хорош-ить!

– Так вот, – продолжал Глеб, – коли совсем туго станет, мы уйдем. Ты в битвах бывал, князь тебя знает. Принимай над нами начало.

– Нет, не могу я возвратиться в Киев, – подумав, ответил Доброгаст.

– Отчего же?! – удивился Глеб и сощурил глаза. – Ну как знаешь. Только тебе лучше повести нас, спасибо скажем.

Он слегка потрепал Доброгаста по плечу.

– Берите, люди, оружие! Мы, Шуба, еще железа приволокли, ты уж не прогневайся – что делать? Время такое! Коровы молока не дают, детишки пищат. Встаешь и не знаешь, с чем на луг идти – с косою ли, с топором ли.

Доброгаст внимательно слушал смердов. Они просили его быть с ними. Он им нужен. С ними его объединяет одно общее дело. Вот ведь этот смерд – маленький, колючий, с какой любовью он поднимает топор, гладит его лезвие шершавой ладонью и многозначительно кивает головой Доброгасту, как будто они понимают друг друга с полуслова. Доброгаст раньше относился к нему неприязненно, знал – нечист на руку.

Больно кольнула в сердце мысль о Судиславе. Ну что же, в конце концов поделом ему – не рядись в господские одежды, рожден смердом – будь им до конца дней своих, скорби вместе с ними, вместе с ними радуйся!..

Смерды чинно откланялись, ушли. Доброгаст пообедал пшеничным киселем, поговорил с дедом, спросил, как ему жилось, донимал ли боярин Блуд.

– Что толковать… – ответил на это Шуба, – секли меня больно, три дня на соломе лежал, да ведь прошло… перетерпел. Ты бы отдохнул пока, притомился, чай… Вечером будем калить мечи.

Доброгаст забрался в кусты у болота, наткнулся на забытую дедом резную доску, положил на нее голову. Будто маленький кусочек сухого листа, слетел серый мотылек. Муравьи облепили медовое цветение душистого горошка. Хорошо! Родина, родина! Шевелятся над головой листья, так и хочется потрогать, прежде чем уснуть, а сквозь них небо – синее-синее, просто море. Но нет счастья на родной земле, нет никому! Невидимая закричала варакуша-пересмешница, поддразнила камышовку и та недовольно откликнулась. Доброгаст уснул крепко и проспал весь остаток дня, не чувствуя, как ползают по лицу муравьи.

На Гнилые воды опустилась ночь. Подняли гвалт лягушки, вскричал перепел, захолонула янтарная вода в болоте. Шуба все возился в кузнице – набивал на мечи рукояти. Когда загудел в горниле огонь, старик покричал внуку. Доброгаст встал, чувствуя, как по телу разливается приятная истома, словно оно вобрало в себя все земные соки, пошел в кузницу.

Шуба стоял у горнила серьезный, даже важный, держал в огне меч и молчал. Только когда клинок достаточно накалился, глянул на внука и тихо, будто боясь вспугнуть кого-то, сказал:

– Иди!

Чувствуя непонятное волнение, Доброгаст вышел. Ночь была пахучая, теплая, лягушки так и старались одна перед другой; чуть слышимые рождались на болоте шорохи, оседланный конь переступал с ноги на ногу.

– Держи поводья!

Доброгаст вскочил на коня.

– Готов?

– Готов.

– Нет, ты душою готов ли?

– И душою готов, деду, – натягивая толстую рукавицу из дубленой кожи, ответил Доброгаст.

– Ну… великий Сварог,[40] хозяин Уклона и Всхода, кали, кали булат наш… – зашептал Шуба, – на ветру в жестокой буести, чтобы твердым был, чтобы крепким был, не ломался бы в битве, не тупился б в бою… на радость нашу, на погибель врагу.

Он вытащил из горнила раскаленный меч, с него соскакивали трескучие искры.

– Хватай! А-а! Гони! Гони! Принимай, Свароже, свое детище!