Книга Кандагарский излом - Райдо Витич

— Спирт, желательно литров десять, чтоб…

— Напиться и забыться, — закончил за меня, щуря карий глаз. — В этом и фигня, сестренка. Желание у нас одно на троих. И спорю на все, что угодно — у любого, кто дембельнулся с Афгана, оно точь-в-точь совпадает с нашим.

Мать Владимира напоминала мне мою маму, и мне было до слез, до воя больно, глядя на нее, осознавать, что никогда не увижу свою.

Анастасия Владимировна плакала, обнимала сына, целовала, взахлеб повторяя:

— Сыночек мой, сыночка, Володенька. Жив родненький мой! Володенька!

У меня навернулись слезы на глаза — сколько матерей мечтало о такой минуте? Но сколько никогда не обнимут своего сыночка…

Видно, я сильно переменилась в лице, потому что радушная улыбка женщины в ответ на мое представление сыном застыла, а в глазах появилась растерянность. Но через минуту Анастасия Владимировна уже хлопотала, отправляя сына в ванную комнату, а мне показала, где разместиться. Выдала халат, полотенце, чтоб и я могла помыться, помогла постелить чистое постельное белье и все косилась на меня, видно пребывая в недоумении, кем я прихожусь Володе. Почему такая замороженная, вялая, как не политый цветок в горшочке.

— Вы не беспокойтесь, я не жена и не невеста Владимиру. И я не надолго к вам, на день-два, если позволите.

— Не невеста? — застыла, обняв подушку, и внимательно посмотрела мне в глаза. — А хоть и невеста, я не против. Живи, сколько хочешь. Я два года от окна к окну, одна… Мне даже в радость, что Володенька вернулся, так еще и не один.

Женщина осторожно положила подушку на диванчик и вышла.

Через два часа пришел Вадим, как и обещал. В гражданской одежде он выглядел иначе, впрочем, как и Владимир, и я в домашнем ситцевом халате с мокрыми волосами. Странно мы смотрелись, судя по взгляду Анастасии Владимировны: лица обветренные, загорелые, обычная одежда диссонировала и с выражением наших лиц, и со взглядами, и с тем скорбным молчанием, с которым мы по заведенной традиции отправили третью стопку водки в рот — за помин погибших в Афгане братьев. Пару минут мы смотрели в одну точку, и каждый из нас мысленно вспоминал своих товарищей, потом Вадим закурил, а Володя разлил еще по одной. И спросил, как только его мать покинула территорию кухни:

— Ну что, сестренка, рассказывай, в чем петрушка. То, что ты не Изабелла, мы с Володькой уже поняли. Но кто тогда?

Я молчала минут пять, пристально разглядывая водку в стопке. Мне было трудно начинать разговор, как в принципе трудно говорить. Я разучилась озвучивать свои мысли, откровенно и ясно изъясняться. Да и не хотелось мне говорить вовсе. Но надо.

— Не сестра. Сволочь.

— Это мы сами решим, кто ты. Скажи для начала, как зовут.

— Неважно.

— Ладно, — согласился Володя. — Тогда другой вопрос: как документы достала. Зачем?

— Я не брала. Подруга поменяла с убитой.

— Зачем?

Я выпила водки, вздохнула и ответила:

— Чтоб спасти от трибунала и суда. От тюрьмы.

— За что влетела?

— За убийство, — в упор посмотрела на Володю. — Расстреляла замкомбрига.

Сказав «а», пришлось говорить и «б». Ребята вытянули из меня подробности дела и запыхтели сигаретами, переглядываясь. Я не смотрела на них — стыдно.

— Н-да, — бросил Володя. И — тишина.

Я поняла, что от меня отвернулись, осудили, дали понять, что я не уместна здесь, что не имею права называться сестренкой. Поделом…

— Пойду спать, — кивнула ребятам и вышла. А они еще долго сидели на кухне.

В пять утра, когда в квартире было тихо и самый сон у ее жителей, я выскользнула на улицу. У меня оставалось еще одно дело, а дальше — как получится.

Найти военкомат, к которому была приписана Изабелла, было нетрудно, ленинградцы люди добрые, приветливые и не только объяснили, как пройти, но и почти довели.

Но вот тут-то и одолели сомнения: не разоблачат ли меня? Протяну служебный паспорт в окошечко и… Ладно я, могут притянуть и Вику. Я развернулась и пошла, куда глаза глядят. До ночи прошаталась по улицам, проспектам и набережным, промокла насквозь под дождем и замерзла. И решилась постучать в двери к родителям Изабеллы. Уже в темноте нашла нужный дом, позвонила в квартиру и застыла, в ожидании обдумывая, что сказать, какими словами объяснить. А если они заявят в милицию?

Я уже развернулась, чтоб уйти, как дверь открылась. На пороге стояла пожилая темноглазая женщина с седыми кудрями. Видимо, бабушка Изабеллы, хотя — молода для этого ранга. Женщина оглядела меня с ног до головы, нахмурилась, увидев палочку в руке, и распахнула дверь:

— Проходи.

Я не стала отнекиваться, будь что будет.

В квартире было тихо, пахло печеным и чем-то еще, я поняла чем — рыбой. Навстречу мне вышел большой серый кот, потерся о косяк двери в комнату и, зевнув, сел, рассматривая меня лениво и чуть недовольно.

— Его зовут Лимон, — объявила женщина, помогая мне снять куртку. Голос у нее был зычный, грубовато-назидательный. Поэтому я промолчала, ничем не выдав удивления — Лимон так Лимон, главное, что не лимонка.

— Иди в ванну, — бросила опять женщина, натягивая мокрую куртку на вешалку.

— Зачем? — не поняла я.

— Греться. Вымокла вся. Простыть хочешь?

Я растерялась — похоже, женщина принимает меня за Изабеллу. Может, не так мы с ней и несхожи? А может, женщина подслеповата? Но что спорить и гадать? Нужно воспользоваться предложением, а потом расставлять акценты. Она права — от холода меня уже дрожь пробрала, только заболеть и осталось…

— Сейчас полотенце и халат дам, да чай поставлю.

В ванне я сидела долго и чуть не заснула, расслабившись в теплой воде.

Вышла и первое, что услышала:

— Иди ложись. Я тебе постелила в комнате. Чай туда принесу. Таблетки надо?

— Какие?

— Обезболивающие. Ты контуженная? Доходит, смотрю, через паузы.

— Вы за кого меня принимаете?

— За полумертвую. Давно мне серо-зеленые лица видеть не доводилось.

Я смотрела ей в глаза: она не слепа? Тогда зачем хлопотать? Сочувствие?

— Я не стою ваших хлопот.

— А ты меня еще поучи, девочка, — бросила, поддержав меня за талию, помогла дойти до дивана, уложила, заботливо укрыв теплым одеялом. Я зажмурилась, чтоб скрыть навернувшиеся слезы:

— Вы как моя бабушка.

— Жива?

— Нет. Пять лет, как умерла.

— Давай помянем. Заодно. Сорок дней, как Валентина, сестра моя, умерла. В один момент скрутило. Сердце. Бэлка, дочь ее, племяшка моя, по контракту служить удумала и уехала. А Валя и так слаба сердцем была, а после отъезда вовсе занедужила. Бэлке-то, вертихвостке, что на мать? Ни одного письма ей не написала. А тут Валя звонит, блажит в трубку, мол, почуяла она, что с девочкой ее беда приключилась. Я успокаивать: что с ней случится? Здорова, что твоя лошадь. Хоть мешки вози. Не слушала Валя, разнервничалась. Пока я к ней доехала… Вот как бывает: есть человек и нету… А ты не из-за Изабеллы приехала? Оттуда ведь, правильно я подумала?