Книга Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

— А фигу с маслом не желаешь? — спросила Лушка.

Она выскочила из постели, приставила себя к спинке кровати, чтобы по-Марьиному задрать ногу. Нога задралась вперед, а назад не пожелала. Лушка велела себе дышать, как вычитала в допотопном журнальчике «Сельская молодежь»: вдохнуть через нос, а выдохнуть через рот, но не просто так, а выдохнуть и, не вдыхая, выдохнуть еще. От этого в башке приготовится взорваться черная темнота, надо выжать из себя и ее, тогда во лбу рванет светом и можно отдать концы, но хворь как рукой снимет, тем более что с концами Лушка с некоторых пор в отношениях взаимных, это ее не путает, помогает что угодно, стоит лишь на себя настроиться. Она маленькими дозами наполняла освобожденные легкие. Черная темнота послушно прилипла к периферии и по коже стекла вниз, на покрытый морковным линолеумом гладкий пол. Лушка решила, что этого достаточно, вышагнула из сухой дымной лужи, схватила полотенце и спросила, как поживает то, что мечтало заболеть.

Тело испуганно молчало. Оно, раз его хозяйка такая живодерка, без всякого ропота согласилось на холодный душ и о блюдечках с розочками больше не вспоминало.

На пути из душа Лушка заглянула в Марьину палату. Марья задумчиво сидела на кровати и медленно жевала печенье из пачки по имени «Шахматное».

— Маш? — спросила Лушка.

Марья кивнула. Лушка вошла. Марья протянула желтый квадратик. На квадратике был выдавлен лабиринт, в который нельзя попасть.

Лушка откусила. Лабиринт разомкнулся.

Марья подняла тихие сегодня глаза на Лушку.

— Больше всего у нее было терпенья… — негромко проговорила она.

— У кого? — осторожно и тоже принизив голос спросила Лушка.

— У мамы… — Марья покивала чему-то головой. — Сегодня шесть лет… Шесть лет, как она умерла.

У Лушки в горле застряли крошки.

— И когда — на кладбище, когда уже — все, у нее было такое ясное лицо. А ее закрыли крышкой. Крышку при всех приколотили гвоздями. Молоток был обычный. С грязной ручкой. Потом на двух веревках в эту яму. Веревки тоже грязные, одна с узлом — для кого-то, значит, оборвалась. И этот обычай — кидать руками землю… Я не смогла — у нее было такое тихое лицо…

Лушка сжала печенье, но печенье не смогло ее удержать и рассыпалось. Колени толкнули пол, и пол встал вертикально. По глазам полоснул свет. Потом свет выключился.

Она лежала на другой кровати в несвоей комнате.

Главврач держал ее руку и сосредоточенно считал пульс. Сестра укладывала шприц. За ними смутно темнела Марья. Под Марьей ярко рдели носки, будто она включила двигатели и объявила старт. Вдаль смотреть было легче, но Лушка перевела взгляд ближе.

— Ага, — произнес псих-президент. — Явилась? Это ты с какой же стати, Гришина?

Вопрос опять обрушил на нее лавину. Чтобы снова не сползти вниз, она вцепилась в одеяло.

— Что с ним сделали? Его похоронили?.. Где он похоронен?..

— Ну-ну, столько вопросов сразу. Посмотри сюда, теперь сюда… Можно еще глюкозу, сестра.

— Каткое сегодня число?.. — Лушка карабкалась по лавине вверх. — Какое число?..

— Допустим, двадцатое. Двадцатое тебя устроит?

— Месяц! Какой месяц?..

— Март. Не так ли, сестра?

— А я — в декабре… В декабре!

— Не так много экспрессии, Гришина, не так много. Спокойствие, Гришина, и последовательность. Ну-с, что произошло в декабре?

— Я убила его в декабре!

— Так. Уже убила. Кого ты убила, Гришина?

— Ребенок… Я его убила. Сын. Я убила! В декабре… В декабре!

Декабрьская лавина поволокла по склону. Белое отрезало небо. Белое стало черным.

— Ты в самом деле поступила к нам в декабре, — сказала темнота. — И сейчас действительно март. Но о ребенке я слышу от тебя впервые. В беседах со мной ты такой темы не касалась. Ты вспомнила о нем только сейчас?

— Ему сделали гроб? И крышку? И приколотили гвоздями… В него не попали? Нет? Когда приколачивали, в него не попали? Где его зарыли? Разве человека можно зарыть? Где? Я должна знать, где!..

Сестра сказала издалека что-то непонятное. Непонятно ответил врач. Нет, не врач. И не сестра. Белые сугробы с черными лицами. Блеснул шприц, изверг вверх сияющий фонтан. Сверкнуло. Качнулось. Стало таять. Потекло весенними ручьями.

* * *

Ручей тек издалека и кончался у ее ног, вливаясь в ступни и смывая бесчисленными струями темные туннели ее тела, он не иссякал снаружи и не переполнял внутри, его живая вода превращалась в желания и мысли. Но у меня больше нет желаний, огорченно подумала Лушка, они родились преждевременно и умерли, ручей льется в пустоту, надо объяснить ему, чтобы он не работал напрасно. И она пошла до мелководью вспять, и за ней становилось сухо, и то, что росло по берегам, истлевало, и ветер крошил останки в пыль, и пыль облаком сгущалась за ее спиной. Сухой смерч из-за спины объял никчемное Лушкино тело, и в Лушке прервались истоки, она стала свободна от всего и мертва, и земля больше не удерживала ее. Она поднялась с ветром в сухую мглу, там нужно было не дышать, но она не знала как, тогда пыль сказала, что это легко, нужно только открыть форточку и умереть, а Лушка никак не могла вспомнить, где на ней форточка, дышала тленом, иссушая свою последнюю влагу и затвердевая, и превращалась в точку, из которой будет течь небытие, пожирающее миры. И последним шершавым криком Лушка вытолкнула из себя предупреждение, чтобы существующая жизнь не приближалась. И кто-то вдали услышал ее навсегда опоздавший голос, и Лушка задержала дыхание, чтобы не сыпать больше пылью и чтобы дождаться и увидеть, кому пригодился ее крик, и, ощутив напряжение, стала падать к земле, радуясь, что возвращается домой. Но земля, выдернув корни, начала от нее удаляться, и чем стремительнее Лушка падала, тем безнадежнее уменьшалась планета, пока не сверкнула на горизонте таинственным оком, исчезая из разрушенного Лушкой мироздания. И Лушка осталась в пустоте, где не было даже пыли, и поняла, что начало и конец отвернулись от нее. Предстоящие времена ужаснули, она пала во мраке на колени, прося пощады завершения и как о величайшем подаянии моля о смерти. Раздался дальний звук, дальний звон, что-то стеклянно лопнуло, и, вздымая осколки мрака, выплыл ребенок.

— Мама, — сказал ребенок. — Я чуть тебя не потерял.

Она, продолжая стоять на коленях в непроваливающейся тьме, ограждающе простерла руки.

— Господи, мне нечего дать тебе, — взмолилась она. — Во мне прекратилась жизнь, и моя грудь полна тлена, остановись, не прикасайся ко мне, потому что я убиваю.

Но малец не послушал ее и приблизился.

— Ты ушла так далеко, — пожаловался он, — а я столько дней не ел. Я голоден, — просил он, — а ты всегда кормила меня, потому что все равно мама.

Окаменевшее сердце толкнулось навстречу живому, и предупреждающие руки обняли. Малец нашел грудь и приник к сосцу беззубым ртом, и она больше не смогла оттолкнуть его, и тьма приступила, чтобы поглотить их. Но мать схватила руками прильнувшее к ней тепло и, запрокинув голову, исторгла из себя грозный звериный рык. Мрак свело судорогой, и он зачал жизнь. Сердце отозвалось резонансным ударом и, воссоздав ритм, пошло биться автономно и вопреки, и с каждым его толчком расступалась жертвенная тьма.