Книга Дерево лжи - Фрэнсис Хардинг

Мы думали, что мы — венец творения. А теперь обнаружили, что вся наша цивилизация — просто ярко освещенная детская, где мы играем с бумажными коронами и деревянными скипетрами. За дверью — темные бездны, где уже тысячи лет сражаются левиафаны. Мы — одно моргание глаза, анекдот среди трагедии. Все эти мысли были невыразимо мучительны для меня.

Фейт никогда в жизни не слышала таких слов, полных отчаяния, ни от отца, ни от кого-то другого. Иногда она чувствовала, как научные открытия ввергают людей в пучину сомнения, но никто не признавался в этом, во всяком случае прямо. Люди перешагивали эти сомнения, обходили их стороной и продолжали молчать.

Потом я приступил к экспериментам с деревом, для которых, конечно же, требовалась ложь. Я никогда не имел обыкновение жульничать, и это сыграло мне на руку. Поскольку было известно, что ложь претит моей природе, никто не ожидал услышать ее от меня. Я начал с невинной лжи и прошептал ее растению, осознавая всю нелепость происходящего: я притворился, будто повредил ногу, и хромал пару недель. В первый раз за все это время растение зацвело, произведя небольшой белый бутон, похожий на цветок лимона. Лепестки вскоре опали, и вырос крохотный плод, чуть меньше вишни. Вскоре он созрел, приобретя оливково-зеленый оттенок с золотыми прожилками.

Я решился сорвать и съесть эту ягоду, приняв все меры предосторожности. Мякоть была удивительно горькой. Я никогда не пробовал опиум и потому не могу сравнить их действие, но подозреваю, что эффект был похожим. В этом необычном состоянии я обнаружил, что путешествую по собственному телу: мои вены — красно-золотые, и по ним, словно лава, несется кровь, позвоночник — горный хребет, легкие — катакомбы. Я пронесся по всему телу до большого пальца левой ноги и обнаружил там ядовитые кипящие озера, от вида которых мой желудок перевернулся.

Не прошло и двух месяцев после этого видения, как я впервые почувствовал боль и припухлость на этом пальце. Врач подтвердил, что это начало подагры, от которой я страдаю с тех пор. Следовательно, видение показало мне правду, которую до этого момента не знал никто, даже я сам. Но эти сведения не были особенно поучительными, полезными или впечатляющими.

Однако после некоторых раздумий на меня снизошло озарение. Ложь, которую я распространил, касалась моего собственного здоровья, и дарованный мне секрет тоже. Возможно ли, чтобы ложь и открываемая тайна были связаны между собой и что если кормить растение определенной ложью, то мне откроется связанная с ней правда?

Мой первый эксперимент был призван проверить, действительно ли дерево обладает теми удивительными свойствами, что приписывал ему Уинтербурн. Теперь, когда я в этом убедился, я осмелился задать себе другой вопрос. Какую непостижимую тайну я на самом деле хочу раскрыть? Ответить на этот вопрос было легко. Есть одна вещь, которую я хочу, нет, которую я обязан узнать.

Последнее время я раз за разом утрачивал свою веру, по мере того как новые знания обрушивались на меня жестокой волной. То, в чем я прежде был уверен, превратилось в щепки, выброшенные приливом. Я должен был наконец выяснить, как появился человек. Сотворен ли он по образу и подобию Божьему и подарен ли ему весь мир или же он подверженный самообману потомок гримасничающей обезьяны? Если я узнаю это, мой бушующий разум успокоится. Я верну себе душевное спокойствие или вновь предамся отчаянию.

Фейт замерла, уставившись на страницу. Она была в ужасе, как будто отец разрыдался прямо на ее глазах. Вера преподобного всегда казалась ей твердыней, напоминающей утес. Она и не подозревала, какие сомнения тайно пробурились в сердце этого утеса. Это было словно узнать, что Бог перестал верить в самое себя.

Я принял решение вырвать эту тайну у дерева. Это успокоит не только мой мятущийся разум, но и всех тех, кто мучился подобным образом, страдая и сомневаясь. Если я хочу открыть тайну происхождения человека, значит, моя ложь должна иметь отношение к тому же вопросу. Чтобы проникнуть в столь глубокую тайну, мне нужно изобрести монументальную ложь и заставить поверить в нее как можно больше людей. Так появился мой великий замысел — я увидел, что мне нужно сделать. Я пользуюсь уважением как ученый-естествоиспытатель, мне доверяют, со мной советуются. Если я сделаю те или иные заявления, мне поверят. Если я предъявлю окаменелости или другие находки, их не станут подвергать сомнению. Я могу фальсифицировать их, и никто ни в чем не усомнится.

В интересах истины я готов солгать. Я обману весь мир, а потом явлю ему знание, которое принесет пользу всему человечеству и, возможно, спасет наши души. На какое-то время я взбаламучу воду, чтобы потом она стала совершенно прозрачной. Я возьму в долг у банка правды, но в конце верну то, что взял, с процентами.

— Нет, — прошептала Фейт. — Нет-нет-нет.

Но следующая страница и еще одна были тщательно исписаны подробностями его фальсификаций. Там были аккуратные эскизы окаменелостей до и после его трудоемкой обработки. Самый большой рисунок демонстрировал его величайшую находку, нью-фолтонского нефилима, в том виде, каким он был до того, как преподобный смонтировал его. Не крылатое плечо человека, а слабый след окаменевших перьев, приклеенный к каменному плечу другого существа, — подделка была просто блестящей.

«Придумайте ложь, в которую люди с легкостью поверят, — было написано под рисунком. — Они будут цепляться за нее, даже если ее опровергнут прямо у них под носом. Если кто-то попытается открыть им истину, они ополчатся на него и будут драться зубами и когтями».

И он придумал такую ложь. Прекрасное доказательство правдивости библейской истории о нефилиме. Фейт вспомнила пожилого джентльмена в доме Ламбентов, который так пылко защищал находку отца и был преданным его сторонником. Нефилим стал спасательным кругом в жестоких морях нахлынувших сомнений. Конечно, люди уцепились за него. Скандал, протесты, обвинения в подлоге… значит, это все правда. Ее отец действительно подделывал ископаемые. Он действительно лгал насчет своих открытий. Он действительно обманывал друзей, коллег, семью и весь мир. Ничто менее значимое не могло бы убедить Фейт. Ничто, за исключением этого признания, написанного аккуратной отцовской рукой. Она больше не чувствовала ни ужаса, ни изумления, только мрак, распространявшийся вокруг нее. Какая-то хрупкая ее часть беспомощно кружила в этом мраке, билась, словно голубка в темном склепе, и плакала: «Кто же этот человек? Кого я любила все эти годы? Неужели я совсем его не знала?»

Но она правда любила его. Она любила его слишком сильно и слишком долго, чтобы отказаться сейчас от этой любви. Она была крепко привязана к нему и сердцем, и душой. Фейт прижала дневник к груди и зажмурилась. Она представляла, как он пробивается к правде сквозь ядовитые джунгли обмана, опасности и всеобщей неприязни, отважный и одинокий. До чего он был одинок, пытаясь сохранить все в тайне!

— Ты сделал это, чтобы помочь человечеству, — прошептала Фейт. — Они не понимали тебя, но я понимаю. — Она могла простить его, даже если другие и не могли. Это делало отца более похожим на простого смертного, более близким ей.